Сергей Павлов - Лунная радуга. Чердак Вселенной. Акванавты

Не знаю, достаточно ли она странная для того, чтобы оказаться еще и счастливой. Однако попробовать стоит…

– Кстати, захвати там какую-нибудь неглубокую, но широкую посудину. А я пока подготовлю все остальное.

Пожав плечами, Болл ушел из салона.

Я вынул из шкафа черный свитер и принялся резать его на полоски, не забывая поглядывать в акварин. Погоди, мой хороший, не уплывай! Ты мне нужен сейчас для одного отчаянного эксперимента…

Вернулся Болл. Принес бутыль глицерина и кювету для промывки мелких механических деталей. Стоял – руки в карманы – и молча смотрел на растерзанный свитер. Я вылил глицерин в кювету и бросил туда же нарезанные лоскуты. Руки дрожали от возбуждения.

Внезапно Болл сорвался с места, бросился к пульту. Щелкнул рубильником. Свет за стеклом акварина угас. Болл приволок длинный цилиндрический футляр и вынул из него рулон белой бумаги. Понял…

Я выловил из кюветы две черные пропитанные маслянистой жидкостью полоски и выложил на стекле акварина первую букву. Примитивно, конечно, но что поделаешь – некогда. Завтра придумаем способ общения посовременней… А, черт, в спешке забыл, что надпись следует делать прямую, с той стороны акварина она будет выглядеть так, как удобно кальмару: наоборот.

Готово! Два коротеньких слова: «Кто ты?» Теперь лист бумаги для контрастного фона. Ну, мой хороший, давай!..

Прошла минута. Динамики молчат. Вторая… Ни звука. Провал?.. Смешно и обидно. Для смеха повода лучше и не придумать. Я оглянулся на Болла.

Болл не смеялся. Крутил пальцами карандаш и сосредоточенно глядел на динамики. Я снял бумажный лист, скомкал, отшвырнул прочь. Приплюснув нос к стеклу, затенил ладонями отсветы. Едва-едва различил во мраке неясные контуры щупалец кракена. Кто ты?..

– Грэг, – сказал Болл. – Для него это слишком светло. Он ослеплен и абсолютно ничего, не видит… Попробуем убавить освещение.

Он ушел к пульту, и свет в салоне померк.

– Хватит, – сказал я, уже почти не видя в полумраке собственных рук.

Болл включил настольную лампу, накрыл ее полотенцем, оставив себе узкую полоску света. За акварином – кромешная темь. Кто же ты, никому неведомое, неразгаданное существо?..

Внезапно в тишину, словно в живое тело, вошла короткая очередь точек-тире. Так-так, мы начинаем понимать друг друга.

– «Аттол»! – крикнул мне Болл и тут же поправился: – То есть, «Лотта», конечно. Сыщики-гангстеры! Грэг, это уже настоящий ответ!..

В лихорадочной спешке я лепил на стекле новую фразу, смеясь про себя и чуть не плача одновременно. Я уже не верил в это, я знал, что все напрасно, что ничего не получится – мистика это, смех сквозь слезы, чепуха и нелепость! Новая фраза, против моих намерений, вышла забавно галантной: «Прошу поподробней». Едва я закончил, динамики выдали новую порцию знаков.

– «Была человеком… стала…» – Коллега запнулся. – Грэг, мне с этим текстом не справиться.

Я подскочил и выхватил у него из рук бумагу. Потом карандаш. Машинально прочел ему текст в английском переводе:

– «Была человеком. Стала подводным кошмаром. Теперь я больше животное. Животный инстинкт побеждает. Я не могу. Не хочу. Верните безличность. Если возможно. Боюсь невозможного. Лучше не быть. Хотелось быть. Искала способ. Вернуться. К людям. Ошибка».

Бумажный лист выпал из рук и лег на стол. Я рванул ворот свитера.

– Без паники, Грэг!

Я задыхался. Закружилась голова. Сквозь зеленую дымку надвигалось что-то большое, ужасно громоздкое и неуклюжее – сверху. Как днище океанского корабля…

Болл, словно откуда-то издалека, встревоженно:

– У тебя слишком богатое воображение, Грэг. Слишком. Будем работать? Или будем друг друга пугать ненормальными взглядами?

– Будем работать, Свен, будем…

Я ободряюще похлопал его по спине и мужественно улыбнулся. Моя улыбка почему-то испугала его еще больше.

Разбрызгивая глицерин, накладываю на стекло черную мозаику букв. Верный, но дьявольски медленный способ. Придумай быстрый. Ну, не сегодня, завтра. И завтра новым способом ты сможешь выудить у этого спрута еще одну порцию странного бреда. Ведь это все-таки животное. Животное, на мозг которого влияет (или повлияло) что-то человеческое. И совершенно естественно, что зверь испытывает беспокойство от тяжести чуждого его природе груза в мозговой коре. Беспокойство и, может быть, даже мучения… В одном теле – по-своему сильном и ловком – заключены два противодействующие друг другу начала: интеллект и животный инстинкт. Интеллект не может победить, потому что он должен во многом уступать звериному инстинкту самосохранения: тело спрута живет в первобытно диких условиях борьбы за существование. Но разум не может и уступать бесконечно, на то он и разум. В конце концов возникает дилемма: либо как зверь, либо… никак. «Хотелось быть. Искала способ вернуться к людям, но выбрала этот способ ошибочно. Лучше не быть».