Исай Лукодьянов - Плеск звездных морей. Очень далекий Тартесс

Среди ночи проснулся Горгий от неистового шума. Топот тяжелообутых ног, крики и ругань, лязг оружия. Рядом хрипло застонал и рухнул человек. Горгий быстро отполз в сторону, затаился между возком и стеной. Пытался понять, что происходит: передрались ли телохранители между собой или еще какая беда нагрянула?..

Шум драки оборвался внезапно. Во дворе вспыхнули факелы, в их дымном багровом свете Горгий увидел вооруженных людей в желтом. Стражники Павлидия! Они бродили с факелами по двору, разглядывали убитых.

— Ну что, нашли грека? — спросил начальственный голос.

— Ищем, блистательный. Здесь должен быть, куда ему деться…

У Горгия застучало в висках. Он прижался боком к шершавой стене, нащупал за пазухой кинжал.

— Вот он! — донеслось с другого конца двора. — В сено, злодей, закопался.

— Тащи его!

Горгий услышал хриплый испуганный голос:

— Не трогайте меня, я купец из Массалии…

— Да это не тот. Проезжий, что ли… У того, говорили, нос горбатый.

— Бросьте этого, ищите дальше!

Колеблющийся свет факелов приблизился.

— Ага, вот он, горбоносый, за повозкой! Гляди-ка, кинжал наставил…

Пахнуло потом и кожей. Два копья уперлись Горгию в грудь. Подошел блистательный, весь в серебряных перевязях и пряжках.

— Отдай кинжал, — велел он, кривя губы в нехорошей улыбке. — Все видели? — Он потряс кинжалом в воздухе. — Этим ножом грек и убил Миликона!

— Ошибка! — закричал Горгий. — Никого я не убивал… Я спал во дворе…

— Стража светозарного Павлидия не ошибается, — прервал его блистательный. — А с карфагенскими лазутчиками у нас разговор короткий. Ведите его!

Понуро побрел Горгий под наставленными копьями со двора. Увидел на миг сумрачный взгляд массалиота. Потом его толкнули в повозку.

— Так, так. Не выдержали, значит: ввели женский персонаж.

— У вас есть возражения?

— Пылкая любовь вольноотпущенника к рабыне… Нет, я не возражаю. Без любви что же за роман?

— Вы иронизируете, читатель?

— Послушайте, вашего Горгия судьба так немилосердно лупит по голове, что… ну, в общем, сделайте его счастливым хотя бы в любви. Я серьезно говорю.

— Поверьте, мы бы очень хотели, но…

— Скажите прямо: не умеете писать о любви. Я уж давно заметил: фантасты считают, что описывать любовь не их дело. То есть они пишут о ней, конечно, но как плохо! Как холодно!

— Вы нас пристыдили. Мы попробуем хорошо писать о любви. Нет, в этом романе уже поздно. Но может быть, в следующих вещах…

Дворец Павлидия был открыт только для доверенных людей. Но имелась в нем комната, куда ходу не было никому. Здесь верховный жрец в уединении обдумывал и решал государственные дела.

На возвышении, перед статуей бога Нетона, горел жертвенный огонь. На полу лежали бычьи шкуры. В углу била из стены водяная струя, падала с плеском в маленький водоем. От жертвенного огня вода казалась красной.

Павлидий сидел, откинувшись на подушки, перед низким столом с бронзовыми ножками. Тордул стоял перед ним. Переминался с ноги на ногу, избегал взглядов верховного жреца. Мало походили они друг на друга, только носы у обоих были одинаковые — острые, хищные. Щека Тордула была рассечена, одежда изорвана, левое плечо обмотано окровавленными тряпками.

— Хорош, — тихо сказал Павлидий, отводя от глаза финикийское стеклышко. — Давно тебя не видел. Не прибавили тебе ума морские походы. А тот, что был, морскими ветрами выдуло.

Тордул молчал. Он весь еще был во власти недавней короткой и бешеной схватки у крепостных ворот. Не мог он понять, почему так получилось: против ожиданий стражи оказалось не только не меньше, но и куда поболе обычного. И часа не прошло, как его, Тордула, люди были смяты и повязаны. Самого же Тордула прямиком приволокли сюда.

— Окрутил тебя Миликон вокруг пальца, обманул, как котенка, — продолжал Павлидий. — На что ты рассчитывал, поднимая оружие против тысячелетнего царства? Рассуди сам: может ли малый котенок опрокинуть могучего быка?

— Ваш могучий бык еле стоит на ногах, — мрачно ответил Тордул. — Он поражен болезнью.

— А ты уж и в лекари? — Павлидий насмешливо прищурился. — Да будет тебе известно, сынок, что болезнь Тартесса называлась Миликон. Но сегодня, хвала Нетону, с этой болезнью покончено.

Он встал, подкинул в огонь щепоть пахучего порошка. Заговорил другим тоном — почти ласковым:

— Ах ты, простачок. Да разве ты не понимаешь, что был нужен этому мошеннику только для прикрытия?