Север Гансовский - День гнева (сборник)

Я спросил:

- Но как же вы его поймаете?

Офицер вгляделся в темноту.

- Ему некуда деться. Весь город против него. Он нигде не укроется.

Однако то была ошибка, что я заговорил. В толпе меня трудно было увидеть и узнать, но голос человека так же индивидуален, как и его лицо.

Прошла минута, и вдруг кто-то взял меня сзади под руку. Осторожно. Трепещущим прикосновеньем.

Я обернулся. За моим плечом было бледное лицо Крейцера. Его губы шевелились. Он силился что-то выговорить и не мог. Следа не осталось от его обычной аккуратности. Волосы были растрепаны, галстук сбит на сторону, плащ надет как-то наперекос.

Наконец он обрел голос.

- Ты... Значит, это все-таки ты!

Он схватил меня крепче.

- Как ты мог так обмануть меня? - Но тихим голосом.

Не раздумывая далее, я оттолкнул его и пустился бежать.

И тогда сзади раздался визгливый крик:

- Держите его!.. Держите, это он!

На улицах Старого Города было пусто и темно. Я мчался, не зная куда, но, сделав несколько поворотов, понял, что инстинкт ведет меня в определенном направлении. Я повторял тот путь, которым бежал беглец в 35-м году. Пронесся короткой Кайзеровской и свернул на Гинденбургштрассе. Редкие прохожие шарахались с дороги, пугаясь шума и грохота, которые следовали за мной. Я бежал прямо к тому дому на маленькой площади Ратуши, где черная лестница сообщается с парадной. И было неизвестно, повезет ли мне больше, чем тому мужчине с прядью волос через лоб.

Раздался один выстрел, другой. Легкий топот чьих-то ботинок был почти рядом за мной. Я чувствовал, что это Крейцер.

Почти вплотную, один за другим, мы вынеслись на площадь Ратуши. На ходу я мигнул длинноносой каменной красавице и бросился во двор знакомого дома.

Черная лестница была освещена. Мне уже не хватало воздуха, легкие жгло огнем - так мчаться мне не приходилось уже лет восемнадцать. Я вбежал на второй этаж и остановился.

И Крейцер, задыхаясь, с вытаращенными глазами, остановился тремя ступеньками ниже. Он тоже больше не мог.

Он прошептал умоляюще:

- Георг... Ну, Георг...

- Да, - сказал я. - Что?

Грудь у него подымалась и опускалась. Он повторил просительно:

- Георг... Стой, прошу тебя. Обещаю тебе, что...

Но тогда я ногой с размаху ударил его в зубы. И он скатился под ноги тем, что кричащей грудой уже поднимались со двора.

Я кинулся в коридорчик, ведущий на парадную лестницу, снял пиджак, бросил его на руку, расстегнул ворот рубашки, чтобы придать себе вид человека, только что второпях выбежавшего из своей квартиры, спустился на два марша и с ходу упал в толпу, уже запрудившую всю площадь.

Непрерывно спрашивая "Что?.. Что тут такое?", я стал выбираться с площади. А люди лезли все вперед и вперед, и уже стоял крик, что пойман тот, кого надо было поймать.

Я вытеснился на внешний край толпы. Подбегали новые любопытные. Двое посмотрели на меня подозрительно.

Я сказал:

- Слушайте, у меня в давке сорвали с руки часы. Золотые. Что мне теперь делать?

Они тотчас потеряли ко мне интерес и ринулись в толпу.

Я пошел, держа в руке пиджак и ко всем встречным обращаясь с тем же вопросом.

Я вернулся опять к Гальбпарку и тут почувствовал, что смертельно устал. Куда идти? О том, чтобы выбраться сейчас из города, не могло быть и речи. У меня не хватило бы сил.

Потом меня осенило - Городская библиотека. Вот уж где никому не пришло бы в голову меня искать.

Было без четверти одиннадцать. Библиотека работала до половины одиннадцатого. Я войду туда, возьму какую-нибудь книгу, а потом спрячусь в книгохранилише между стеллажей. Если нужно будет выйти, я просто спрыгну со второго этажа в сад.

Я был уверен, что библиотекарша впустит меня. Мы были знакомы почти тридцать лет. С той поры, когда я в первый раз робко попросил "Annalen der Physic". Мне было тогда четырнадцать лет, а библиотекарше - двадцать четыре, и она была невестой одного очень милого молодого человека. Но она так и осталась на всю жизнь невестой. Милого молодого человека посадили в концлагерь, и он уже не вышел оттуда. Второй ее жених погиб в 42-м году в России. Потом был еще один - инвалид войны, - который умер от старой раны, и тоже до того, как она успела надеть свое давно приготовленное белое платье. Библиотекарша осталась вечной невестой. Ее звали фройляйн Кох, но она была, конечно, не та Кох, которая в Бухенвальде сдирала кожу с заключенных. Нет-нет, отнюдь. Настоящая немка она была, немецкая женщина, и с ее лица фашизм так и не сумел стереть выражения доброты и готовности помочь всякому, кто нуждался в ее услугах...