Роберт Силверберг - Всемогущий атом (сборник)

— А где же та безмятежность и терпение, которые должен воспитывать в себе Летописец.

Она вспыхнула, услышав насмешливые нотки в моем голосе.

— Мы не обязаны любить Измененных, Томис. Это одно из проклятий, ниспосланных на нашу планету, пародия на человеческие существа. Я презираю их!

Она не была одинока в своем отношении к Измененным, и мне не хотелось спорить с ней сейчас. Экипаж с завоевателями приближался. Я надеялся, что, когда он проедет, мы сможем возобновить наше путешествие. Но экипаж замедлил ход и остановился. Несколько завоевателей вышли из него. Они неторопливо шли к нам, и их длинные руки болтались, как веревки.

— Кто здесь главный? — спросил один из них.

Никто не ответил: все мы путешествовали независимо друг от друга.

Через мгновение завоеватель нетерпеливо произнес:

— Нет главного? Ладно, тогда слушайте все. Дорогу нужно очистить.

Движется конвой. Возвращайтесь в Парлем и ждите до завтра.

— Но мне нужно быть в Эгапте к… — начал было Писец.

— Межконтинентальный мост сегодня закрыт, — отрезал завоеватель. — Возвращайтесь в Парлем.

Голос его был спокоен. Вообще завоеватели отличались уравновешенностью и уверенностью в себе.

Писец вздохнул, не сказав больше ни слова.

Страж отвернулся и плюнул. Человек, который бесстрашно носил на щеке знак своей гильдии Защитников, сжал кулаки и едва подавил в себе ярость.

Измененные шептались между собой, Берналт горько улыбнулся мне и пожал плечами.

Возвращаться в Парлем? Потерять день пути в такую жару? За что? За что?

Завоеватель сделал небрежный жест, указывавший на то, что пора расходиться.

Именно тогда Олмейн и проявила свою жестокость ко мне. Тихим голосом она предложила:

— Объясни им, Томис, что ты на жалованьи у Прокуратора Перриша, и нас двоих пропустят.

В ее темных глазах мелькнула насмешка. У меня опустились плечи, как будто я постарел на десять лет.

— Зачем ты это сказала? — спросил я.

— Жарко. Я устала. Это идиотство с их стороны — отсылать нас обратно в Парлем.

— Согласен, но я ничего не могу поделать. Зачем ты делаешь мне больно?

— А что, правда так сильно ранит?

— Я не помогал им, Олмейн.

Она рассмеялась.

— Что ты говоришь? Но ведь ты помогал, помогал, Томис! Ты продал им документы.

— Я спас Принца, твоего любовника…

— Все равно, ты сотрудничал с завоевателями. Есть факт, а мотив не играет роли.

— Перестань, Олмейн.

— Ты еще будешь мне приказывать!

— Олмейн…

— Подойди к ним, Томис. Скажи, кто ты. Пусть нас пропустят.

— Конвой сбросит нас с дороги. В любом случае я не могу повлиять на завоевателей. Я не состою на службе у Прокуратора.

— Я не пойду до Парлема, я умру.

— Что ж, умирай, — сказал я устало и повернулся к ней спиной.

— Предатель! Вероломный старый дурак! Трус!

Я притворился, что не обращаю на нее внимания, но остро ощутил обжигающую обиду. Я в действительности имел дело с завоевателями, я на самом деле предал гильдию, которая дала мне убежище. Я нарушил ее кодекс, который требует замкнутости и пассивности как единственной формы проявления протеста против завоевания Земли чужеземцами.

Это правильно, но жестоко было упрекать меня. Я не задумывался о патриотизме в высшем смысле, когда нарушал клятву, я только пытался спасти жизнь человеку, за которого чувствовал ответственность, более того, человеку, которого она любила. Со стороны Олмейн было гнусностью обвинять меня в предательстве и мучить мою совесть из-за вздорного гнева, вызванного жарой и дорожной пылью.

Но если эта женщина могла хладнокровно убить своего мужа, можно ли было ждать от нее милосердия?

Завоеватели поехали дальше, а мы ушли с дороги и, спотыкаясь, побрели обратно в Парлем — душный, сонный город. В тот вечер, как будто для того, чтобы утешить, над нами появилось пятеро Летателей, которым понравился город, и в эту безлунную ночь они скользили в небесах — трое мужчин и две женщины, стройные и прекрасные. Более часа я стоял, любуясь ими, пока душа моя, казалось, не взлетела ввысь и не присоединилась к ним. Их огромные мерцающие крылья почти не заслоняли звезд, их бледные угловатые тела, руки прижаты к телу, ноги соединены вместе, а спина слегка выгнута выделывали изящные пируэты. Вид их возродил в моей памяти воспоминания об Эвлюэлле, и меня охватило щемящее чувство.

Воздухоплаватели описали в небе последний круг и улетели. Вскоре взошли ложные луны. Я зашел на постоялый двор. Через некоторое время Олмейн попросила разрешение зайти.