Гарднер Дозуа - Утреннее дитя

Вильямс изо всех сил старался заинтересовать Джона, надеясь, что пока у него остались еще некоторые зубы, он что-нибудь поест, но Джон не притронулся почти ни к чему. Он перевернул свою оловянную миску и тупо уставился на юг, на темную, почти неразличимую в тусклом свете месяца землю, простершуюся за рекой. Его лицо казалось озабоченным, угрюмым и постепенно вытягивалось. Волосы широкой дугой свисали с его лба, открывая обширную лысину. Он несколько раз пошевелил ртом и наконец спросил:

- Я... я болел?

- Да, Джон, - мягко сказал Вильямс, - ты болел.

- Я не могу... я не могу вспомнить, - жалобным голосом пробормотал Джон. Голос у него звучал надтреснуто-хрипло и жалобно. - Меня все так смущает. Никак не могу расставить все по местам.

* * *

Где-то над невидимым горизонтом, милях в ста, с самого края мира поднялся столб огня.

Они смотрели как он рос, поднимаясь все выше и выше, на несколько миль в воздух, пока не превратился в тонкую струю блестящего пламени, разрезавшей пополам темное, гнетущее небо. В течение минуты-двух столб огня ровным светом сиял на горизонте, а затем начал сверкать, переливаясь зеленым, голубым, серебряным и оранжевым цветами, переливаясь и переходя из одного в другой. Медленно, с какой-то величественной и угнетающей симметрией, столб расширился и загорелся плоским бело-голубым огнем, что сделало его похожим на алмаз гигантских размеров. Он начал медленно вращаться вокруг своей оси и стал настолько ярким, что глазам стало больно. Гигантские, невиданные формы плавали вокруг сверкающего алмаза, словно моль вокруг огня свечи, разбрасывая вокруг огромные, переплетенные между собой тени.

Что-то завыло низким меланхоличным голосом, издавая все снова и снова этот жалобный и одновременно ужасающий звук, который эхом отражался между холмами и постепенно затих.

Сверкающий алмаз погас. На его месте заплясали горячие белые звезды. Затем и звезды угасли, стали тлеющими оранжевыми точками и исчезли.

Снова наступила темнота.

Ночь была насквозь пронизана тишиной. Эта тишина сперва была полной, а затем медленно, смущенно, один за другим лягушки и сверчки снова вернулись к прерванному ночному концерту.

- Война, - прошептал Джон. Его голос был пронзительно тонким и уставшим, в нем сквозила боль. - Она все еще продолжается?

- Война... стала какой-то странной, - спокойно ответил Вильямс. - Чем дольше она длится, тем более странной она становится. Новые союзники, новое оружие...

Он уставился в темноту в том направлении, где еще недавно плясал огонь; в ночном воздухе все еще висело тонкое легкое сияние, почти едва видимое глазом.

- Я думаю, что тебя такое вот оружие поразило. Может быть, что-то вроде этого, - он кивнул головой в сторону горизонта и его лицо стало несколько более угрюмым. - Я не знаю, я даже не знаю, что это было. Ничего больше не понимаю, что в мире творится... Может быть, это было даже и не оружие. Может быть, до того, как тебе удалось бежать, на тебе производили какой-то биологический эксперимент. Кто знает, зачем? Может быть, это было сделано сознательно - как наказание или, может быть, как награда. Кто знает, что они там выдумали? А может быть, это побочный эффект какого-то устройства, предназначенного для чего-то совсем другого. Может, это был несчастный случай, может быть, ты просто подошел слишком близко к чему-то такому, как это.

Вильямс на секунду замолчал, а затем добавил:

- Не знаю, что там произошло, но после этого ты как-то до меня добрался и я тебя выходил. Вот с тех пор мы и прячемся, перебираясь с места на место.

Пока их глаза не привыкли к темноте, они оба почти ничего не видели, и сейчас, прищуриваясь на медленно горящее пламя костра, Вильямс снова увидел Джона. Он был почти лысым, его щеки ввалились, пожелтевшие глаза глубоко запали на опустошенном лице. Он попытался встать на ноги, но завалился назад на пень.

- Я не могу, - прошептал он. Две тонких слезинки побежали по его щекам. Его начало колотить.

Вильямс глубоко вздохнул, встал и бросил в кипяток две горсти сосновой хвои для чая. Он помог Джону улечься на его соломенной постели, поддерживая его, почти неся на себе - это было нетрудно: Джон весь сморщился и стал исключительно легким, так, словно вместо мяса и костей он был набит тряпками, ватой и сухими палками. Он уложил Джона, и несмотря на то, что вечер был достаточно теплым, завернул его в одеяло, и попытался залить в него немного чая.

Джон выпил две полных кружки, затем его пальцы ослабли и он не мог больше держать не только чашку, но даже свою собственную голову. Пустые, невидящие глаза Джона сверкали, его лицо стало похоже на покрытый землистого цвета пятнами череп, плотно обтянутый кожей.