Юрий Максимов - Зиккурат

Хорошо, что идти недалеко. В тени скал уже различима черная избушка. Надо бы поднажать – перехожу на бег. Скорей бы уж! Ноги глубоко впечатываются в раскаленный песок, глубже подошв сандалий, песчинки противно забиваются меж подкладкой и подошвой.

Пока я добрел до глинобитного домика с плоской крышей из распиленных пальмовых стволов, успел вымотаться. Грудь ходит ходуном, перегоняя через легкие сухой воздух. Рука трясется, пока стучусь в дверь. И голос почему-то дрожит и скачет, когда выговариваю:

– Молитвами святых отец наших Господи Иисусе Христе, помилуй нас!

Это обязательно, когда к монаху стучишься. Иначе могут и не открыть. Потому что бывали случаи, когда к ним под видом людей являлись черти. И только так можно отличить. Не столь уж мне важно, бывает ли такое на самом деле, если тот, к кому я иду, считает, что бывает. Но, по правде говоря, в этой испепеляющей пустыне уже после пяти минут веришь – здесь может случиться и не такое!

– Аминь, – отзывается из-за двери молодой голос, скрипит деревянный засов.

Чуть ли не по-змеиному вползаю в приоткрывшуюся щель. О тень! Благословенная прохлада! Запах размоченных веток, старой ткани. Поначалу глаза почти ничего не различают здесь, по контрасту со слепящим светом снаружи. Единственное крохотное окошко почти не дает света. Но зрение быстро привыкает и в полумраке проявляются широкоплечий парень с рубленым лицом напротив меня, стопки плетеных корзин чуть поодаль, неровные рукописные книжки у окна и силуэт сидящего на полу старика. Старца!

– Отдохни, брат. – Парень показывает на циновку, а сам отходит в другой угол.

Подобрав полы рясы, неуклюже сажусь на пол, прикрытый символичной плетенкой. Приваливаюсь спиной к стенке. Уф-ф. Кажется, усталость понемногу отпускает. Приглядываюсь.

Старец сидит в правом углу, почти под иконами. Смуглый. Борода спускается по заношенной темно-серой хламиде. Склонив голову, неподвижно смотрит вниз, себе на руки, которые будто сами, перебирая пальцами, плетут что-то из разрезанных мокрых прутьев. Из левого угла слышится глиняный стук, журчание воды – ученик наливает из кувшина воду. Для меня, наверное. Что ж, весьма кстати.

А старец-то даже не оглянулся на гостя. Видно, весь ушел в молитву. Я читал про таких, углубляются в духовные сферы так, что по многу часов не замечают материального мира.

Ученик молча приносит грубо слепленную кружку, подает. Благодарю, выпиваю одним долгим глотком. Ух, благодать!

– Куда путь держишь, брат? – негромко спрашивает плечистый монах, глядя мне под ноги.

– К вам. Сюда. К отцу Эпихронию. – Имя я сам выдумал, чтобы не задеть экспериментом кого-нибудь из реальных святых древности. – Ищу назидания для души моей.

Парень молча кивает и, получив от меня пустую кружку, так же степенно относит ее обратно в угол, где темнеют горшки и кувшины. Затем возвращается.

– Как твое имя, брат?

– Николас, – произношу на греческий манер.

Замешательство мелькнуло на тесаном лице, видно, что монах желал спросить что-то еще, но воздержался. Вместо этого повернулся к старцу и с поклоном проговорил:

– Авва, к тебе брат Николас пришел. Что скажешь?

С минуту сгорбленный ветхий монах молчал, с удивительной ловкостью сплетая кругом прутья, а затем, не поднимая взгляда, молвил:

– Филипп, подложи-ка прутьев. А то эти уже почти все вышли.

Ученик поклонился еще ниже и неторопливо полез куда-то за корзины, вытащил ворох веток и опустил их в большую миску с водой, что стояла подле ног наставника. Да еще и примял прутья сверху. На то время, пока монах выполнял это нехитрое дело, я для него словно перестал существовать. Мне оставалось лишь хмуро наблюдать. Что ж, быть может, так и положено. Откуда мне знать?

Окончив один круг, старец вытянул из миски два намокших прута, аккуратно расщепил их маленьким ножичком и снова принялся вплетать в круг, наращивая стенки будущей корзины. Ученик тем временем вспомнил про гостя и, обернувшись, кивнул мне. Выглядел он тоже озадаченным. Или мне показалось?

Демонстративно прочистив горло, я перебрался поближе к старцу, благо, в крохотной келье это было нетрудно. Поразмыслив, начал с вопроса, классического для всех патериков:

– Авва, скажи мне, как спастись?

Молчание. Будто меня здесь нет.

Слева присел Филипп, принялся прутья обстругивать. Ну да, не стоять же делу. Вот так прием! Вот тебе и добродетель странноприимства!

Через пять минут я повторил попытку заговорить. А потом еще раз.