Дэвид Зинделл - Экстр

Холод поднимался по ногам Данло, и он уже начинал трястись всем телом.

— Да, это правда, — кивнул он. — Это был дурной поступок. За всю свою жизнь я совершил только один такой же.

— Какой?

— Ты не помнишь?

— Нет.

— Я пожелал человеку смерти. Представил себе, как он умирает от моих рук.

— Ты говоришь так, будто, пожелав этого, в самом деле убил его.

— Почти так все и вышло. В некотором смысле этот человек умер из-за меня. И Тамара тоже умерла бы внутри, если бы впечатала себе мою память.

— О, Данло.

— Это правда. Навязать свою память другому — это по-своему хуже, чем убить.

Тамара, подойдя к нему по пенной воде, взяла его руку и прижала к своему сердцу. Странно, но ее тело, облитое ледяной водой, было теплее, чем у него.

— По-твоему, я внутри мертва?

— Почти все, что ты помнишь о своей жизни, нереально.

— По-твоему, я не могу отличить реальное от нереального?

— Ты хочешь сказать, что можешь?

— Думаю, да. Я открыла кое-что относительно памяти.

— Что же это?..

— Вся эта память, которую мне впечатали, — начала она. — Тот день на кухне, когда я впервые пожелала смерти своей матери, и тот первый раз, когда я увидела тебя в солярии Бардо и пожелала любить тебя, пока ты не умрешь, — я закрываю глаза и вижу все это так же ясно, как очертания Соборной скалы…Я помню все это, хотя и знаю, что в реальности со мной ничего такого не случалось — то есть не случалось с клетками этого тела. Эти прекрасные воспоминания живут во мне, но я сама не могу пережить их заново. Вот в чем вся разница. Я поняла это во время второго сеанса, когда наконец вошла в состояние возвращения и почувствовала, что рождаюсь снова. Я поняла, что реальную память можно пережить заново, а впечатанную — нет.

Данло, прижимая руку к теплой ложбинке между ее грудей, сказал:

— Это правда. Мнемоники давно это знают. Потому и запрещают своим ученикам делать себе даже самые простые впечатывания.

— Ты знал это и все-таки предложил впечатать свою память другому человеку?

— Это из-за любви. Не могу даже сказать тебе, как я любил ее.

— Мне кажется, я знаю.

— Ну да — ведь это есть в моей памяти.

— Можно сказать, что есть. Память — такая странная вещь, да? Я вижу все, что помню, так ясно, и все-таки знаю, что это только воспоминания и я вижу их не так, как сейчас тебя.

— Большинство людей запоминает и вспоминает несовершенно. Мнемоника — это другое. Особенно возвращение.

— Как же это возможно — вернуть прожитую тобой жизнь?

— Не знаю, как. Но мнемоники говорят, что материя — это не что иное как память, застывшая во времени. В состоянии возвращения время растворяется, и мы приходим обратно к самим себе. Снова входим в поток своей жизни.

— Что еще говорят твои мнемоники? — улыбнулась она.

— Что между обыкновенным воспоминанием и состоянием возвращения разница такая же, как между фотографией грозы и молнией, обжигающей тебе руку.

Тамара, не улыбаясь больше, повернула руку Данло ладонью к солнцу и провела пальцем по линиям и мозолям на ней.

— Я ведь тоже почувствовала эту молнию. Мое рождение и предшествующие дни в бассейне. И все то время, которое мы прожили вместе в этом доме. Цветы, огонь и любовь. Думаешь, я не помню, как обжигали меня твои руки в нашу первую ночь? Это ведь реально?

— Это реально, — признал он.

— Значит, эту часть моей жизни я по крайней мере могу пережить снова. — Она зажмурилась. — Прямо сейчас. Эти моменты жизни и страсти — они так реальны, да?

— Да.

— И всегда будут такими?

— Да, только…

— Есть кое-что еще, — быстро перебила его Тамара, открыв глаза. Данло ежился и гримасничал от холода. — Самое странное.

Видя, как он дрожит, она взяла его за руку и вывела из воды. Они прошли немного по берегу в сторону корабля Данло, почти полностью занесенного песком. Ветер усилился, и Данло все еще было холодно, но жизнь уже вернулась в его онемевшие ноги. Он испытывал боль, зато не опасался больше, что отморозит ноги и их придется отрезать. Они остановились на дюнах футах в пятидесяти от корабля.

— Что же это — самое странное? — спросил он.

Тамара стояла на солнце, высокая и прямая. Она уже совсем обсохла, и ее кожа обрела матовую белизну жемчужины.

Повернувшись лицом к океану, она, казалось, слушала стонущую песнь китов там, за голубым горизонтом, — или пение ветра. Казалось, что она черпает силу и смысл в звуках окружающего ее мира. Это было видно по блеску ее глаз и по тому, как неподвижно, почти вопреки естеству, она держала голову.