Дэвид Зинделл - Экстр

— Это было так странно, — говорила она. Прилив нарастал, временами захлестывая ее бедра. Солнце тоже немного поднялось, и чайки с криками кружили над скалами и пенным прибоем. Слышался дальний лай тюленей и посвист ветра.

Весь берег полнился звуками, и Тамаре приходилось говорить очень громко, чтобы Данло услышал ее.

— Жизнь вообще странная вещь, правда? Просто быть — и сознавать. Еще страннее сознавать, что ты сознаешь: ты не представляешь, каково это, когда жуткая и прекрасная способность сознавать вливается в тебя вся сразу. Меня только что не было — и вдруг я стала. О, я еще не знала тогда, кто я, но знала, что я — это я. У большинства людей эта кристаллизация «я» из чистого сознания занимает, наверное, годы, а со мной это случилось в один миг.

Как будто звезда зажглась — как будто во мне вспыхнул свет. Я по-своему и была этим светом, чистым и прекрасным светом, который показал мне меня такой, какая я есть. Я помню, как увидела себя, выйдя из бассейна. Мое голое тело, капли воды на нем, солнце, которое так красиво их зажигало, — все это было такое новое, и я тогда еще почти ничего не знала, хотя на свой лад знала все.

Я не понимала, что моя кожа состоит из клеток, а клетки из атомов. У меня не было для этого слов. И тем не менее я знала, что у меня есть клетки. Я ощущала, как они живут во мне, ощущала почти до боли. А еще глубже вибрировали, как струны паутинной арфы, атомы, и я сразу поняла, что этот производимый ими звук присущ только мне одной. Поняла, что я и есть эти клетки, эти атомы. Поняла, что мои атомы как-то отличаются от атомов воды, песка и прочей материи. Потому что своими я могла управлять. Той частью мира, которую покрывала моя кожа, я могла распоряжаться по своему усмотрению. Не могу тебе передать, какую силу я почувствовала, поняв все это. Как будто поймала молнию и зажала ее в руке.

Как только я вышла из воды на берег и пошла к дому, мне захотелось прыгнуть обратно в бассейн, но я знала, что этого нельзя, что я не должна этого делать. Ох, как же мне было больно. Песок обжигал ноги, солнце жгло глаза. Даже смотреть на себя было больно: солнце сразу опалило кожу докрасна, и я почувствовала, насколько они непрочные, мои клетки. О, Данло, почему это всегда так больно? Все так красиво и причиняет такую боль, что умереть можно. Но я не могу умереть, никогда не смогу — вот это и есть самое странное.

Небо, освещенное солнцем, наливалось голубизной, а они все стояли на морской отмели и вели этот странный разговор.

Волны плескали на камелайку Данло, поднимаясь все выше.

Он переминался на месте, стараясь поддержать кровообращение в закоченевших ногах.

— И любовь ранит больнее всего, — сказала Тамара. — Ранит тем, что неизбежно пробуждает все и зажигает еще более сильной любовью.

— Так могла бы сказать Тамара.

— Я знаю.

Данло, слыша, как кричат птенцы чаек на Соборной скале, сказал:

— Это тяжело, наверное. Быть и в то же время не быть. Не знать, кто ты на самом деле.

— Нет, я знаю, кто я. А ты знаешь?

Она плескала на себя ледяной водой, и все ее тело сверкало от воды и соли.

— Ты не Тамара, — сказал он наконец, поморщившись от этой горькой, но неизбежной правды. — Ты не она.

— Разве?

— Ты не только Тамара. Ты обладаешь частью ее памяти, но…

— Да?

— Ты нечто иное. Нечто большее.

— Знаю — но что именно?

— Мне трудно дать имя тому, кто ты на самом деле. Ты дитя Тверди, правда? Звездное дитя.

— Я женщина, Данло. — Она провела руками по грудям, животу и бедрам. — Женщина, которая тебя любит.

— Да, — сказал он, почти не слыша себя за громом моря. — Отчасти ты женщина — я это вижу. Но другая твоя часть — это только моя память о другой женщине по имени Тамара. Которая же твоя часть любит?

— Разве это так важно?

— Да, это важно. Я не хочу быть любимым той твоей частью, которая есть всего лишь тень моей памяти.

— Потому что любить самого себя нехорошо?

— Нет, — с грустной улыбкой ответил Данло. — Потому что это ненастоящее. Тот благословенный момент, когда наши глаза впервые встретились, ты в реальности не переживала. А значит, у нас с тобой его и не было.

Тамара, помолчав, сказала:

— Если бы я могла, то изменила бы клетки моего тела так, чтобы стать ею по-настоящему. Заменила бы новыми все атомы моего сердца и мозга. Но вряд ли во вселенной есть сила, способная совершить такое.

— Будь даже это возможно, это ничего бы не изменило. Моя память так и осталась бы моей.

— Однако, когда Тамара утратила память о тебе, ты предложил заменить эту пропавшую память своей.