Дэвид Зинделл - Экстр

Вариант со слель-клоном Данло тоже счел невозможным.

Если бы кто-то похитил ее ДНК и вырастил из этой священной субстанции клон, похожий на реальную Тамару, ее, как все слель-клоны, наверняка запрограммировали бы для какой-нибудь нехорошей цели. Данло же за все время, проведенное с ней, не ощутил даже намека на подобное программирование. Кроме того, слель-клон, созданный из ДНК Тамары, имел бы точно такие же клетки, как она. Между тем они были другими — клетки Данло при каждом проникновении ощущали легкую, но жизненно важную разницу между этой женщиной и реальной Тамарой, и Данло верил в их интуицию. Для рационально мыслящего Данло признание этого факта было недюжинной смелостью, но в его жизни как раз настало время, когда в нем проросло чувство правды — чудесное свойство, заложенное в каждом человеке подобно желудю, из которого способно вырасти дерево ши.

Да, ее слеллировали, но не из материи, понял Данло, — не из ДНК. Ее слеллировали из моего сознания.

Возможно, что за те сорок дней, которые прошли до начала его испытаний, Твердь создала женщину, похожую на Тамару.

Для богини, безусловно, не составило труда впечатать в мозг этой женщины эмоции, привычки, моторные функции и фрагменты знаний, благодаря которым та смогла действовать, как копия человека. Даже воины-поэты и прочие геноинженеры умели делать таких людей, если считать эти бездушные существа людьми. Но Твердь совершила нечто гораздо большее — то, что не под силу ни геноинженерам, ни даже боголюдям с Агатанге.

Она создала почти из ничего сознание, почти ничем не уступающее человеческому. Для этого божественного акта Она использовала не голограмму и не компьютерную модель мозга Тамары, а память Данло — почти ничего помимо нее. Данло прекрасно помнил Тамару, ее реакции, ее манеры, ее мечты и еще миллион разных вещей — даже то, как она произносила свои любимые словечки, до предела растягивая гласные, чтобы продлить удовольствие. И Твердь должна была все это знать.

Она — почти она, подумал Данло. Я запомнил ее почти в совершенстве.

Уже под утро, когда Тамара наконец крепко уснула, он лежал рядом и смотрел, как она дышит во сне. Слушая ее дыхание, он думал об этой прекрасной женщине, созданной Твердью. Сознание человека, думал он, вещь гораздо более сложная, чем планета, которая вращается сейчас под ним, приковывая его к себе неодолимой силой тяги. Человеческий разум, эта мерцающая паутина из ста миллиардов нейронов и триллионов связующих синаптических каналов, принадлежит к наиболее сложным конструкциям вселенной — в некотором смысле он даже сложнее, чем нейросхемы, составляющие мозг галактических богов.

Вряд ли кто-нибудь, даже богиня, способен скопировать в совершенстве это благословенное творение. Любая попытка скопировать Тамару обречена на провал. В резком свете нового дня Данло видел это столь же ясно, как соленые дорожки слез на ее щеках. Вся проблема в его памяти. Как бы ясно ни представлял он себе каждый аспект личности и души Тамары, реальной Тамары, единственной подлинной Тамары, она все равно неизмеримо больше того, что он помнит, — а возможно, и того, что он способен вспомнить. Когда Хануман уничтожил (или украл) память Тамары об ее отношениях с Данло, Данло предложил впечатать ей в мозг свою собственную память. Он надеялся таким образом исцелить ее память, а значит, и разум. Он сделал ей это безнадежное предложение из любви и отчаяния, не понимая ужаса того, что совершает.

Теперь, глядя, как дыхание Тамары шевелит укрывающий ее шегшеевый мех, он это понял. Даже если, предположить, что эта Тамара в совершенстве воплощает его память о ней — а это было не так, — то сама его память далеко не совершенна.

С первого же момента их встречи он смотрел на Тамару не через безупречную линзу объективной реальности, а скорее через миллион стеклянных осколков, окрашенных в цвета его собственного сознания. Откинув золотую прядку с лица спящей, он вспомнил высказывание Томаса Рана: «Мы помним вещи не такими, как они есть, а такими, как мы есть».

Воспоминания новой Тамары слишком уж походили на его собственные — он был слеп, что не видел этого раньше. Несовершенство этой прелестной женщины, спящей с ним рядом, состояло в том, что она слишком повторяла его самого, его сознание. То, что он любил в реальной Тамаре, была как раз ее разность, ее неуловимая суть, которую он порой угадывал, но так и не сумел запечатлеть в своей памяти. Ирония заключалась в том, что он помнил о ней почти все, кроме единственно верного и единственно важного, и эту ее тайну он не мог разгадать точно так же, как не мог бы зажать в руке красивую птицу, не загубив ее.