Дэвид Зинделл - Экстр

В то вечное мгновение, когда Данло смотрел на тифа через сотню футов темнеющего пространства, все эти мысли вспыхивали в его мозгу. Ветер нес с моря гром, и Данло остро чувствовал весь ночной мир вокруг себя. Вверху были черные тучи, черное небо, вездесущая чернота вселенной. В этот миг Данло осознал свою всегдашнюю ненависть (и любовь) к темным местам. Он, как и всякий человек, всегда испытывал искушение открыть дверь в самую темную из комнат и посмотреть, что там внутри. Или открыть входную дверь дома и посмотреть, что там снаружи — в ночи. Здесь, на этом пустынном берегу, было только одно: тигр. Глядя в золотые, горящие во тьме глаза тигра, Данло вспоминал строку из «Второго гимна ночи»: «Ты открываешь тайны, что развертываются вечно». Он знал, что тиф всегда будет для него такой же тайной, как и он сам.

Теперь ночь открывала ему тайну, развертывая ее во всем великолепии, а над океаном в это время развертывался шторм. Молнии загорались, соединяя небо с землей и краткими вспышками освещая берег. Тигр, ягненок и другие детали мироздания на миг открылись во всей своей красе и тут же снова пропали в ночи.

В этот краткий миг озарения, когда черные и оранжевые полосы тигрицы вспыхнули странным неземным огнем, реальность дошла до такого высокого напряжения, что стала невыносимо реальной. Каждая вспышка молнии вызывала миг ослепления и последующей тьмы. Данло ощущал, что за этой тьмой есть что-то живое и белое, как шерсть ягненка, но не мог это что-то разглядеть. Под внезапные, таинственные разряды молний он дивился тому, как свет исходит из тьмы и тьма пожирает свет. Тигры поистине порождение тьмы, понял он вдруг, но эта прекрасная тигрица, ожидавшая его в сумеречных дюнах, — то самое существо, которое способно поведать ему об истинной природе света.

Когда тигрица наконец прыгнула, это выглядело так, будто она миллион лет ждала, чтобы освободиться наконец от тайны и невыносимого напряжения. Она ринулась вперед, как взрыв красок — оранжево-золотой, черной и белой, и понеслась через дюну быстрыми прыжками, чуть касаясь лапами песка. Данло, целую вечность решавший, как ее встретить, в миг ее нападения не успел ничего предпринять. Да ему, в сущности, и некуда было бежать — трава и песок вокруг не давали никакого укрытия, а до дома, даже если бы тигрица не загораживала дорогу, он все равно бы не добрался быстрее ее. Однако он думал, что попытаться все же нужно — хотя бы для того, чтобы отвлечь тигрицу от ягненка. Он должен спаси ягненка, и если они оба побегут в разные стороны, то тигрица сцапает лишь одного из них. Данло не пришло в голову, что тигрица с самого начала наметила своей добычей ягненка, а не его.

Но когда он решился отпустить веревку и ягненок в ужасе закричал, Данло это понял. Тигрица, несущаяся по берегу, больше на него не смотрела. Теперь ее золотые глаза были прикованы к ягненку. Данло тут же загородил его собой, но тот все испортил, внезапно метнувшись влево и опутав ноги Данло веревкой. Беспомощный Данло, видя перед собой дикие глаза тигрицы и мощные мускулы, струящиеся, как реки, под ее шкурой, вспомнил, как в детстве, в зимнем лесу, его родич, великий Вемило, убил снежного тигра обыкновенным копьем. Он очень ясно помнил тишину леса, и чистый белый снег, и могучий направленный прямо в сердце удар Вемило, и вызванный им водопад крови.

Но у него не было ни ножа, ни копья, ни времени. Еще секунда — и тигрица обрушится на него. Он ничего не мог сделать. Все его инстинкты громко требовали, чтобы он немедленно придумал какой-нибудь план бегства или защиты.

Беспомощное состояние, уподоблявшее его завязшему в снегу зайцу, убивало его само по себе.

Потом он подумал, что всегда успеет просто встать и умереть — ведь тигрица наверняка убьет его в своем яростном стремлении к ягненку. Для защиты можно использовать палку, но против столь мощной атаки она более чем бесполезна. Самое большее, что он мог бы сделать — если точно рассчитал бы время, — это вогнать острый, облепленный песком конец палки в чудесный золотой глаз тигрицы. Но Данло знал, что этого не сделает никогда. Памятуя свой обет ахимсы, он понимал, что если бы даже ненавидел тигрицу, то ни за что не причинил бы вреда такому прекрасному созданию. Но он, как ни удивительно, не питал к ней ненависти. Он любил ее. В то самое время, когда она летела к ягненку, он любил ее редкостную грацию, ее живость, ту дикую радость, с которой она повиновалась жестоким ангелам своей натуры. Тигрица в момент умерщвления добычи была сгустком чистой энергии и анимаджи — радости жизни, радости смерти.