Дэвид Зинделл - Экстр

Поэтому он очистил свой ум от того, что осталось позади, и обратил внутренний взор в самую глубину мультиплекса, где ожидали его сокровенные ужасы и радости вселенной.

На первых порах, впрочем, он познал одну только радость — холодную красоту цифрового шторма, где многогранные математические символы пронизывали его ум каплями застывшего света, и замедленное время, ускорявшее его мысли, и нечто еще — нечто иное.

Есть у пилотов одна тайна. Хотя все они входят в мультиплекс одинаково и придерживаются единого мнения относительно его природы, каждый из них воспринимает его поразному. У Данло, в отличие от всех других пилотов, с которыми он разговаривал, мультиплекс переливался красками.

Он знал, конечно, что при отсутствии света и пространства-времени и красок никаких быть не может — однако они все-таки были. Он несся от звезды к звезде, под звездами реального пространства, а потом входил в Кириллиан — окрестность звезды, которая светилась глубоким кобальтом, скрытой и тайной синевой, которую Данло ни разу не наблюдал в жизни.

Вскоре он вошел в обычное инвариантное пространство, жемчужно-серое, с розовыми завитками. На один миг он счел, что ему повезло — через такое пространство он мог проложить прямой маршрут до самой Тверди. Но в Экстре для пилота легким и простым ничего не бывает. В следующий момент он оказался в анизотропном сдвиге, разновидности топологического кошмара, которую пилоты иногда называют инверсией Данлади. Слои мультиплекса теперь вспыхнули яркой лазурью, то переходящей в бледную бирюзу, то вновь разгорающейся до изумрудно-зеленого.

Все вокруг выглядело, как странное живописное полотно, где все детали постоянно меняют фокус, перемещаясь с заднего плана на передний, из тени в свет, изнутри наружу и обратно. По-своему это было красиво, но и опасно, и Данло порадовался, когда коварное пространство стало дробиться и разветвляться, образуя более или менее нормальное дерево решений. Каждый пилот может только пожелать, чтобы в мультиплексе ему не встречалось ничего сложнее таких деревьев, где все решения выражаются в простейшей форме: максимумминимум, правое-левое, внутрь-наружу, да-нет.

Но вдруг ветвь, на которой держался корабль, подломилась — так это выглядело, — и Данло угодил в редкий и очень опасный псевдотороид, из тех, которые открыл лорд Рикардо Лави в одно из первых своих путешествий к Экстру. Краски вернулись снова: р-мерные числа Бетти в рубиново-золотисто-хромовой гамме вспыхивали в густо-фиолетовых складках.

Все цвета на пороге конечного внезапно наливались алым пламенем и, багровея, уходили в бесконечность.

Само пространство, этот невозможный псевдотороид, извивалось, как схваченный сильной рукой снежный червь. Оно корчилось, и дергалось, и лопалось, а потом на фиолетовом раскрывалась фиолетовая щель, и оно начинало уходить само в себя. Теперь здесь стало по-настоящему опасно — одна опасность караулила внутри другой. Настал момент, длившийся не больше половины одного удара сердца, в который Данло, паря в своей кабине, потел, и тяжело дышал, и думал так быстро, как только доступно человеку. Как ни мало он боялся смерти, он все же страшился попасть живым в сворачивающийся псевдотороид. Его страх имел красновато-пурпурный оттенок, цвет налитого кровью клеща, зажатого между большим и указательным пальцем.

Все его сознание, все математическое мышление и вся воля к жизни до последнего волоконца устремились в окружающее его пространство. Там змеились, уходя один в другой, темные туннели, немыслимо сложные и абсолютно немаршрутизируемые. Сама ткань мультиплекса, сиреневая, как плащ фабулиста, сворачивалась внутрь себя, переливаясь аметистом, анилином и пурпуром — тем единственно чистым пурпуром, который, вполне возможно, служит основой всех остальных цветов. Повсюду мультиплекс проваливался сам в себя, напоминая темно-фиолетовые цветы, растущие в обратном порядке — сворачивающие лепестки и уходящие в ту лишенную света точку, где количество складок стремится к бесконечности.

Вполне вероятно, что Данлв никогда не вырвался бы из такого пространства, если бы не вспомнил случайно один оттенок цвета. Вернее, он сам заставил себя вообразить зрительно эту густую, почти черную синеву, и его внутреннее зрение налилось ею, как вечернее небо. Его воля к жизни была сильна, а память на цвета, образы, слова, шепоты и любовь — еще сильнее, и он заставил себя увидеть эту глубокую-глубокую синеву внутри синевы, цвет глаз его матери.