Лилия Баимбетова - Планета-мечта

Ел он мало и неохотно; Кэр так накидывался первое время на пищу, когда согласился, наконец, есть, но Дорн, может быть, слишком долго был лишен этого. Не знаю.

Мы сидели за столом друг напротив друга и молчали. Дорн не поднимал глаз от тарелки. Худые его руки на фоне белой скатерти казались очень темными. Я смотрела больше на его руки, чем ему в лицо. Я так неловко чувствую себя в его присутствии.

Я убрала со стола, Дорн и не пытался помочь мне, просто встал и вышел из кухни. Сегодня он был необычайно тихий — словно привидение. Ходил тихонечко по дому, не говорил ни слова. Я мыла тарелки и поглядывала на него в приоткрытую дверь, хотела уже спросить, что с ним, но отчего-то не спросила. Наверное, подумала, что он не ответит. У Дорна есть одна очень редкая способность: он может не отвечать на вопросы, вообще не отвечать, причем с таким видом, будто он тебя и не слышит. Редко кто так может. Я вымыла посуду и с компьютером вышла на крыльцо.

Жарко было и тихо. На улице не было ни души, воробьи за домом расчирикались не на шутку. Солнце слепило мне глаза, я не думала ни о чем. В сущности, в такие яркие летние дни невозможно о чем-то думать, и, наверное, это было к лучшему. Если бы я подумала, то не сделала бы этого, если бы я подумала, я бы испугалась. Координаторам тоже знаком этот страх — страх перемен.

Я не думала ни о чем и еще не успела испугаться, но я медлила отчего-то. А потом раздались шаги.

Дорн вышел на крыльцо и остановился у меня за спиной.

— Можно мне присесть? Ра?

Я взглянула на него.

— Пожалуйста, — сказала я.

Он сел рядом со мной на ступеньку. Одним пальцем я стала набирать текст. Я старалась не смотреть на Дорна, но все равно видела его — худого, бледного, в белой рубашке и белых брюках. В вырезе рубашки видна была худая смуглая шея и выступающие ключицы. Руки у него настолько исхудали, что кисти казались слишком широкими, так кажется обычно, когда смотришь на скелет: тонкая кость предплечья и сразу кисть с косточками пальцев. Дорн был босиком, и ступни у него тоже казались слишком большими, хоть наверняка такими не были, вороны вообще отличаются изящным сложением. Если бы на крыльце рядом со мной лежало бы осиное гнездо, я и то чувствовала бы себя уютнее.

— Вам неприятно мое общество? — сказал он вдруг.

Я снова посмотрела на него: глаза его были прикрыты черными ресницами.

— Нет, — сказала я.

Дорн медленно сжал руку в кулак, разжал, снова сжал. Он смотрел на свой кулак — так зло, словно он и был причиной всех его бед.

— Я бы ушел, — сказал Дорн, — я бы ушел, Ра. Куда угодно, но… я не могу, — он взглянул на меня, и я задрожала, — Я не могу, Ра.

— Я знаю, — продолжал он немного погодя, — Я противен вам. И то, что я так быстро забыл свою жену, вам тоже не нравиться. Но я ничего не могу поделать с этим…. Я не…

Он вдруг замолчал. Потер лицо, вздохнул.

— Простите, Ра, я не хотел…. Не буду вам мешать, извините.

— Да сидите, — сказала я с досадой, — Вы из меня монстра какого-то делаете.

Он еле заметно улыбнулся и остался сидеть.

— Что вы делаете? — спросил Дорн.

— Пишу заявление, — сказала я, — об уходе с работы. Я ведь не здешняя, я говорила вам. Я просто работала здесь.

— Хотите остаться с ним?

— Нет, — сказала я, — Я просто хочу — остаться.

— Почему?

— Почему…. А почему вы не улетели отсюда, Дорн? Вы ведь могли улететь — и жить. Почему вы этого не сделали?

Он молча смотрел на меня.

— Я не знаю, — сказала я тихо, — не знаю, почему. Просто я не могу улететь отсюда. И все.

Дорн поднялся и сказал, глядя на меня сверху:

— Может быть, у меня есть надежда…. Не буду вам мешать.

Он ушел в дом. В приоткрытую дверь я видела, как он лег на кровать поверх одеяла и закрыл глаза. Я поглядывала на него изредка: похоже, он заснул. Пискнул сигнал приема. Я посмотрела на экран, прочла ответ и засмеялась. Прочла еще раз и снова засмеялась. Бросила опасливый взгляд в дом: как бы Дорн не проснулся. Но он спал, повернувшись на бок. Одна его рука свесилась с кровати.

Конечно, я знала, что из ассоциации уйти невозможно. Но этот совершенно очевидный и одновременно невероятный выход из положения не приходил мне в голову; в управлении, ей-богу, сидит кто-то чрезвычайно остроумный: титул посла и пожизненное рабочее место на Алатороа. Я долго еще сидела на крыльце, не смея зайти в дом, а сияние лета было вокруг меня. И во мне. Последнее сияние лета.

Кэр вернулся только ночью. Я так и не ложилась сегодня, я в совершенно невообразимом состоянии. Мне кажется, я похожа сейчас на воздушный шарик, улетевший от ребенка. И вот летит он, странный и неуместный, над лесами, полями и дорогами и смотрит на все сверху. И удивляется своей непривычной свободе.