Феликс Дымов - Расскажи мне про Стешиху, папа

Олег полуотвернулся, и по его позе, по более, чем всегда, округлившейся щеке я догадался, какой он сейчас напыщенный и гордый. - Наверно, ждешь аплодисментов? Не просветишь ли часом, на кой ляд человечеству твое... - Я смягчил готовое сорваться словцо. - Твоя вегетация? - Величайший научный факт... - Не вещай, терпеть не могу вооруженного любопытства! Слыхал я об одном вашем мудром брате, который после опыта выбрасывал собак на помойку, даже не потрудившись их усыпить. - Это, может, и слишком. Хотя чувствительности на уровне Лиги защиты животных я, прости, тоже не понимаю. Спорить с Олегом занятие неблагодарное, в чужие аргументы он попросту не вникает. Сейчас же, когда речь шла о науке, он спорил со мной как профессионал с дилетантом - снисходительно и ненастойчиво: что, мол, ты понимаешь в высоких материях, деревня? Я бы ни за что не взялся его переубеждать. Хотелось скромненько заставить его задуматься о том, чем он занимается каждый день. К чему опрометчиво привык. - Должна же быть какая-то сверхзадача в твоем эксперименте? В конце концов, ведь отчитываешься ты перед кем-то хотя бы за отпущенные деньги? - Это уже в тебе говорит агроном. Даже не главный, а так... рядовой совхозный. У которого план в килограммах мяса на потраченный килограмм фуража. Смешно требовать от науки задач ближнего прицела! Никто не может предвидеть, что вырастет из доказанного мной факта. - Я могу. Это, кстати, не трудно. Вырастет новый членкор, которому, вероятно, не хватает нескольких баллов или как там у вас... И все же, ради чего твои опыты? - настаивал я. Олег секунду помолчал. Но я бы разочаровался в нем, это был бы просто не Олег, не найдись он с ответом. Если я чему и удивился, то неожиданной примиренческой позиции: - Ты ведешь себя, как я когда то на заре нашей дружбы, помнишь? Зачем ссориться? При нашем-то положении? У каждого свои заслуги и своя работа. Оставим споры нашим детям. О детях очень любят порассуждать те, кто никогда их не имел. Упоминание о детях вывело меня из себя. Я едва удержался на нейтральном тоне: - Погоди, Олег. Постарайся как-то прочувствовать то, что я скажу. Иначе мое выступление бесполезно. Олег насторожился. А я тянул, чтоб самому до конца уяснить то, о чем собирался сказать. Ибо на этот счет нет критериев: правоту личности мы понимаем каждый по-своему. Не всегда по совести. Подчас пасуя перед фактом нечаянно навязанной чужой воли. А когда действительно нужно бороться за человека против него самого, мы застенчивы и стеснительны до преступления. Все правильно. Все так. И как ученый Олег, безусловно, прав. Нельзя навязывать науке глаза и, дав в руки ножницы, дожидаться нужной безделушки с веревочки - как в известном аттракционе "Подойди и отрежь". Бессмысленно заталкивать науку в рамки сиюминутной необходимости и заданности. Побочные результаты часто важнее искомых. И все-таки самое страшное - холодное равнодушие и азарт, когда человек со спокойной душой режет и шьет по живому, любопытствуя, что получится... Этакая современная биоалхимия на уровне просвещенного ведовства. Впрочем, слова, которые я для него приготовил, остались во мне: он их все равно не поймет и не примет. Чтобы понять, Олег должен впустить обыкновенное человеческое счастье в свой тщательно отделанный грот. Счастье - даже ценой разбросанных по комнатам игрушек, сверзившейся с буфета корейской вазы и бесстыдно торчащих на батарее детских штаников... - Я пойму, Олег, и даже прощу, - волнуясь, сказал я, - если ты построил свою трехголовую образину ради сказки. Сознайся, тебе хотелось, чтоб у моей Алены и у других ребятишек резвились в клетках ручные дракончики? Правда? Совсем крохотные и безобидные Змеи Горынычи, да? Ну, скажи, что ты вспомнил о чуде? - Фу, какая пошлость! - рассердился Олег. - Мы все помешались на чуде, от жажды чуда, в угоду чуду! Ты мне смешон, идеалист несчастный! Вдруг в зеркале, при мерцающем свете приборной панели, я заметил какое-то движение на заднем сиденье. Сова лежала на спине, с безжизненно разбросанными крыльями и полусогнуто приподнятой вверх когтистой лапой. Вот она подтянула крыло, стала опускать лапу... И на сиденье, повторяя общий контур ее позы, оказалась девочка лет двенадцати, в ладном ситцевом сарафанчике, в блестящих туфельках и странной формы мотоциклетных очках. Девочка, как прежде сова, тоже лежала на спине, разбросавшись, неудобно подогнув тонкую девчоночью ногу. Проследив мой взгляд, девочка выпрямилась, быстро прикрыла рукой исцарапанную коленку, обтянула сарафан. Я успел уловить момент, когда сова, бледнея, еще просвечивала сквозь не сразу сгустившееся человеческое тело: обе фигурки - девчонки и птицы целый миг существовали вместе, будто на испорченной фотографии с дважды экспонированным изображением. Я резко нажал тормоз, ударился грудью о руль, но зеркало бесстрастно отражало сидящую в машине незнакомую девочку. - Сколько времени? - деловито спросила она. Я автоматически взглянул на часы, успел перехватить отчаянное изумление в глазах Олега, даже мысленно поправил: "Надо говорить "который час?". И ответил: - Четверть второго. - Ух ты! Бабка Стешиха убьет меня за опоздание! Она отперла дверцу, вышла, подняла голову к звездам, сделала шаг к обочине. - Постой, какая Стешиха? Куда ты? - закричал я, выскакивая следом. - Некогда мне. Потом. Я тут близко! - возразила девчонка. - Ничего не понимаю. Да кто же ты, в конце концов? Она немного вернулась: - Не время объяснять, успеется. Ты в следующий раз убирай свет. Очень больно. Она подпрыгнула, раскинула руки, сжалась. И, мгновенно уменьшившись, взлетела в ночное небо совой. Это было чудо полета. Сова парила по кругу на недвижных крыльях, в легчайшей кольчужке удивительного оперения, беззвучно и точно вписанная в ночь подобно Духу Воздуха. - Не бойся, я приду! - донеслось из темноты. Сзади бабахнуло. Я обернулся, прыгнул, успел пригнуть ружье к земле до того, как прогремел новый выстрел. В ногу что-то ударило, но боли я сгоряча не почувствовал. - Ты... - я запнулся. Даже спасительная во всех случаях брань не шла в голову. - Идиот! Не догадался придержать дверцу! - прорычал Олег. - Может, единственный в жизни шанс... Я все еще тянул на себя горячие дымящиеся стволы. Тянул и прислушивался. Нигде не было ни шороха, ни падения, ни стона, ни крика. А полет у сов совсем беззвучный. Олег швырнул ружье на заднее сиденье и ждал, поставив ногу на ступеньку и налегая подбородком на открытую дверцу. Я возился со стартером, машина не хотела заводиться. Видно, подсели аккумуляторы. Я сплюнул. Хромая, побрел крутить ручку. - Давай я, - с готовностью предложил Олег. На мое счастье, мотор завелся. - Ты не сомневайся, я целил в крыло, - беспокойно пояснил Олег, когда машина тронулась. - В руку, - машинально поправил я, притормаживая у павильона автобусной остановки. Кто-то разбил здесь лампочку. Но с помощью спички в расписании можно было разобраться. - Ты зачем остановился? - спросил Олег. Я молчал, сложив руки на баранке. Прошла минута, другая. На степь накатывала предутренняя сырость, заставившая меня поежиться. Где-то вверху рокотал рейсовый самолет Ташкент-Дели. Олег понял. Открыл дверцу машины и вышел. - Ружье возьми, - напомнил я. Но он уходил к павильону и не оглянулся.