Владимир Михайлов - Может быть, найдется там десять?

– Если бы нам сейчас еще и поспать минуток не менее трехсот. Заглянуть в сады памяти…

И выразительно посмотрел на брата-проводника, неуклонно державшегося плечом к плечу с капитаном.

Как и ожидалось, идея была принята чуть ли не с восторгом и проводником, и всеми прочими братьями, что следовали за вновь прибывшими на расстоянии трех-четырех шагов как бы для того, чтобы улавливать и исполнять любую просьбу, пожелание или даже требование гостей; пока что они оставались все еще гостями. Такой отклик на капитанский намек показал, что не только у людей экипажа нервы были на боевом взводе, но и у хозяев тоже.

– О, нет ничего проще! – с явным облегчением воскликнул брат-проводник. – Кельи для гостей готовы, и если угодно, то хоть сейчас…

– Мы удовлетворились бы и одной кельей – на шестерых.

– Увы, сие не в наших силах: здесь каждому брату и даже послушнику полагается отдельное помещение, дабы никто и ничто не могло помешать его сосредоточению и молитве. Правда, уровень комфорта разный, но гости у нас всегда пользуются наилучшим.

– Ну что же, – согласился капитан. – Подчинимся вашему уставу, – он повернулся к своим, – не так ли? Уснем в тишине, побродим в садах памяти, а если потребуемся (это было сказано снова проводнику), вы нас разбудите, не так ли?

– Можете не сомневаться, брат.

– Тогда ведите.

Повели. Кельи оказались не рядышком, а в разных концах и даже на разных этажах жилого корпуса, но это гостей, казалось, нимало не озаботило. Так, от кельи к келье уменьшаясь в числе, экипаж продвигался минут пятнадцать, пока наконец капитан, провожаемый теперь лишь одним братом-проводником, остановился перед указанной ему дверью. Брат забежал вперед, отворил. Жестом пригласил войти, пропуская. Ульдемир вошел. Окинул взглядом. Усмехнулся:

– Могло бы быть и скромнее, а?

На что брат ответил:

– Лишения и неудобства не должны мешать полноценной работе духа, вы не согласны?

– Готов согласиться, – ответил капитан и опять зевнул. Извинился: – Простите великодушно – очень устал, не столь уж я и молод.

– С годами приходит мудрость, – ответствовал монах. – В таком случае разрешите пожелать приятного сна?

– Тут неприятного быть просто не может, – улыбнулся капитан.

Брат-проводник вежливо поклонился, Ульдемир ответил тем же. Подождал, пока дверь за проводником не затворилась. Принялся раздеваться, медленно, как бы бессознательно поворачиваясь вправо-влево для удобства… Действительно, средств тут не жалели. Четыре камеры, а микрофонов и того больше. «Ну что же – хорошей вам видимости, но ничего интересного обещать не могу. А услышите разве что храп, хотя, вообще-то, от него давно удалось избавиться, но тем не менее… Извините».

Улегся на синюю простыню, накрылся невесомым одеялом. Снаружи была ночь, и в келье, едва лишь капитан растянулся на кровати, свет померк, в воздухе вдруг повеяло ароматом – неизвестно каким, но очень, очень приятным – гостю помогали уснуть. Еще несколько секунд – и едва уловимая, но очень ласковая, расслабляющая музыка послышалась как бы со всех сторон. Ульдемир почувствовал вдруг, что тело и в самом деле настоятельно требует покоя, отдыха, неподвижности. Оно засыпало, тело. Вот уже промелькнули перед закрытыми глазами предсонные картинки. И сейчас…

Сады памяти. Эти слова были им не случайно обронены, когда разговор зашел об отдыхе. И не пропали втуне, но были замечены и правильно поняты остальными пятью.

Картинки промелькнули и исчезли. Тело уснуло. Редкое, спокойное дыхание. Порой – чуть заметные непроизвольные движения: тело сбрасывает ранее возникшие напряжения. Все правильно. Все чудесно. Ребята, время!

Спи, физика. Эфир и Астрал тоже остаются тебе – для верности, для надежности, для твоей живости. Сам же я, в четырех высших тонких телах, уже не в тебе. Я рядом. Локализовался в воздухе; впрочем, точно так же мог бы и в пустоте или, если бы пришлось, в океанской глубине или раскаленной плазме. В таком состоянии я не могу совершать никаких действий, кроме единственного: впитывать информацию и оценивать ее. Зато и со мной нельзя сделать ничего теми средствами, что доступны человеку со всеми его техническими ухищрениями: слишком недалеко ушел он от духовного уровня живой протоплазмы. Меня – эту мою часть – нельзя ничем удержать, нельзя поразить, невозможно даже увидеть или ощутить хотя бы в качестве призрака: будь я в эфирном теле – это было бы еще возможно, а сейчас – никак. Ни меня, ни пятерых моих товарищей, что уже появились здесь в таком же качестве, в каком пребываю я сам. И хотя для себя самих мы остаемся вроде бы такими же, как всегда, на деле мы и воспринимаем друг друга, и общаемся совершенно другим образом, чем когда находимся в полном, так сказать, комплекте – во плоти. Мы видим, слышим, ощущаем не какими-то отдельными органами: их сейчас у нас нет. Но всем своим, так сказать, объемом, каким каждый из нас является и останется до тех пор, пока не возвратится к трем грубым низшим телам, что нежатся сейчас в удобных постелях. Мы не теряем связи с ними, этого делать нельзя, но наши действия сейчас от них не зависят, а только лишь от нашей воли. А полученная информация по каналу уходит в органику и осаждается там подобно тому, как принятая или созданная на компьютере информация откладывается в его памяти на сохранение. Обмен же мыслями между нами идет напрямую, тут не требуются никакие несущие частоты, мы сейчас ближе всего к состоянию и ощущению единого организма. Такое дается не сразу, да и не каждому. Ферме пришлось повозиться со всеми нами, пока мы не усвоили твердо это искусство – подолгу обходиться без плотного тела; но от нас не отставали, пока мы не научились, и правильно они поступили: это – единственное оружие, которым Ферма нас наделила, оружие, которое нельзя ни заметить, ни отобрать. Вот и пришло время испробовать свое умение на деле.