Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Этот день и час – важная веха в жизни Верещагина. Прежде ему как-то нигде не случалось видеть три восклицательных знака сразу – вместе, единым строем. Невиданное это множество внезапно потрясло его и унизило. Он наивно полагал – в полном, между прочим, соответствии с правилами школьной грамматики, – что восклицательный знак означает всего лишь усиление громкости к концу предложения, а тут вдруг почувствовал совсем другой его смысл и значение… Он увидел вдруг, что восклицательный знак – это нарисованная дубинка, тяжелая палица первобытного дикаря, зафиксированная письменностью в обеих проекциях.

Другими словами, он впервые понял, какая это подлая, грозная и беспощадная штука – восклицательный знак. Он – всегда оружие в руках говорящего и всегда направлен против того, к кому обращен. Даже в самых льстивых фразах: «Ах, как вы прекрасны!», например, или: «Ах, как вы умны!», он – средство нападения, воинственный клич, победный возглас, беспощадный удар, хамское торжество…

На всю жизнь был уязвлен Верещагин самодовольным превосходством обращенного к нему восклицания, даже через десятилетия, встречая в различных текстах эту нарисованную в двух проекциях дубинку, он ежился, будто его ею – по голове, и с детским страхом вспоминал ужасную фразу: «Вы ошиблись ровно в миллиард раз!!!»

Будто в миллиард можно ошибиться ровно.

Будто вообще можно ошибиться ровно.

Да и не ошибка то была вовсе, а описка, – всю свою жизнь Верещагин не умел считать нули и буквы, описываться было в его характере, автор просит читателей правильно понять данное слово. И всегда его за это – по голове – люди, жизнь, женщины.

Письмо за подписью «консультант» Верещагин сжег в тот же день, предварительно разорвав на тысячу мелких кусочков, что, кстати, не облегчило, а, наоборот, затруднило последующее сожжение: мелкие кусочки, когда их много, горят хуже, чем один большой тонкий листок. Свершая это аутодафе, он был уверен, что оставит крест на своей первой неудачной попытке войти в науку, но, пик говорится, человек только полагает, а располагает Бог, – через несколько дней Верещагин вдруг получил еще одно письмо, на этот раз с грифом местного университета, написанное от руки с такой корявостью, которой позавидовали бы ассиро-вавилонские каллиграфы, однако подпись была выведена очень разборчиво, печатными буквами: «Профессор Красильников».

Этот профессор Красильников просил ученика девятого класса зайти к нему на кафедру теоретической физики и любой удобный для него день – во вторник или пятницу, и в какое захочет время – с пяти до семи вечера.

Верещагин пошел в пятницу. Впоследствии он сотни раз бывал у Красильникова, но откуда тот узнал о его реферате – навсегда осталось для Верещагина тайной: и первую встречу постеснялся спросить, а потом забыл. Не имело уже значения.

Так что и не тайна это вовсе. Тайна жжет сердце и гложет мозг.

На физико-математический факультет Верещагин не прошел по конкурсу. Все экзамены он сдал на «отлично», но по сочинению получил тройку.

И тогда состоялся странный разговор между профессором Красильниковым и старшим преподавателем кафедры русской литературы, принимавшим вступительный экзамен.

Профессор Красильников остановил старшего преподавателя на лестнице и попросил уделить ему три минуты для личной, как он сказал, задушевной беседы.

Старший преподаватель так давно работал в университете, что, хотя не имел ученой степени, был похож на профессора больше, чем профессор Красильников. Он носил каштановую бородку с проседью, а профессор Красильников не носил. Встречая знакомых, он с достоинством наклонял голову, а профессор Красильников судорожно кивал. Когда к нему обращались студенты, старший преподаватель говорил баритоном: «Слушаю вас», а профессор Красильников трусливо убегал, восклицая фальцетом:

«Некогда! Некогда!», а потом, как мальчишка, бежал обратно и спрашивал: «Ну, чего вам? Только быстренько, быстренько!»

«Слушаю вас, коллега», – сказал преподаватель литературы баритоном и наклонил к Красильникову правое ухо, за мочку которого Красильников тут же и ухватился. Он притянул ухо к самым своим губам и, что есть силы сжимая, страстно зашептал: «Поставьте ему четверку, а? Поставьте! Это исключительный юноша! Я слежу за ним уже третий год!»

«Но, коллега, это невозможно, – ответил преподаватель литературы – не сразу, а лишь после того, как ему удалось высвободить ухо и понять, о ком идет речь. – Он допустил грубейшую ошибку. Даже самый малограмотный абитуриент не написал бы слово «русский» с одним «с», а он написал».