Анатолий Днепров - Твое электронное Я. Сборник научно-фантастических повестей и рассказов

— Я его вызвала по первым трем группам таблицы Менделеева, но он ответил неправильно.

Она так и назвала мальчишку — «Сашенька», хотя Морозов знал, что у Химозы не только не было любимчиков, но она просто не любила детей вообще. Ему очень хотелось объяснить этой женщине, что у его Саньки одно из лучших в технике запоминающих устройств, но он пробормотал в ответ, что «проследит за занятиями сына». Похоже, что от него ждали не этого.

Зато у остальных преподавателей он очень скоро оказался в чести. Особенно его полюбила Вобла-Кари глазки, или сокращенно просто Вобла — тощая, длинная женщина в строгом, черном костюме, с расчесанными на прямой пробор черными прямыми волосами. Ребята любили передразнивать ее правильную, но совершенно лишенную интонаций, монотонную речь. Видимо, такой способ разговора Вобла считала образцовым; отсюда в общем невыразительная речь Саньки да еще его способность применять для решения задач самые подходящие формулы, без поисков новых путей решения, делала его любимым учеником. Так же к нему относились Цветок прерий (ботаника, зоология), Физома и Гегемон (учитель труда). И только Русалка, лишенная в своем предмете точного критерия оценки, каким является знание формул, безошибочно оценила Морозова-младшего. «Все правильно, — говорила она, отдавая ему очередное сочинения, — и ошибок нет, и цитаты на месте. А вот души в твоем сочинении нет». И выше четверки ему не ставила.

Неизвестно, что она подразумевала под словом «душа», но Борис Алексеевич понимал, что она права.

— Борис Алексеевич, — донесся до него голос Александра Павловича. — Вы меня очень разволновали, паите, я уже полчаса успокоиться не могу! Вы же могли воспитать троих детей! Вы же спокойный, умный и добрый человек. У тебя есть все качества, паите, необходимые отцу. Мог воспитать троих детей, а воспитал, паите, одного робота! Трех создателей, творцов, паите, или одного исполнителя! Или ты, паите, воспитал робота-творца?

— Нет, — сказал Морозов. — Роботов-творцов не бывает. Пока что не бывает, — поправился он.

— Борис Алексеевич, расскажи свою историю, если тебе это, паите, не того… — Чугуев смутился и не закончил фразу.

— Могу рассказать. Даже надо мне рассказать! — вздохнул Морозов. — Так вот!..

Целый час сосед его не перебивал. Потом оба молчали и каждый думал о рассказанном и о своем. Наконец Александр Павлович кашлянул.

— Борис Алексеевич, ты меня извини, но я тебе хочу устроить маленькое интервью, — сказал он. — Слишком все необычно и у меня много вопросов.

— Давай! — отозвался Морозов. Незаметно для себя он тоже перешел на «ты».

— Первый вопрос: как шел у него процесс познания? Так же, как у человеческих детей?

— Очень похоже. Скажу так: где-то с расчетных трех и до шести лет, когда запас слов уже значительно подрос, он задавал мне по двадцать-тридцать, но в выходные до семидесяти вопросов в день. Вопросы возникали при первом же столкновении с неизвестным ему явлением или предметом. Технически он был выполнен так, что у него были две памяти — временная и постоянная. Во временной регистрировались сведения, еще не нашедшие подтверждения по другим источникам, помимо первоначального, и вопросы, на которые у него нет ответа. Постоянная память содержала ответы на вопросы и проверенную информацию. Но если на вопрос не было ответа, он из временной памяти не исчезал, «не забывался», пока Санька не получал ответа. В этот ранний период ответов на простые бытовые вопросы я был для него непререкаемым оракулом. Затем, до отправки в школу, у него наступил некоторый незначительный спад «любопытства», а в школе вопросы, связанные с познанием мира, в основном удовлетворялись педагогами. Немалое время мне пришлось пробавляться приведением получаемых в школе сведений в систему и связкой, например, математики с физикой, биологией и химией, а всех упомянутых наук с жизнью. И здесь за основу был принят принцип однозначности, непротиворечивости информации.

Самостоятельно связать учебные дисциплины с повседневными жизненными требованиями ни Санька, ни обычные дети не могли. Разве что счет при покупках и чтение. Затем наступил период (примерно четырнадцать расчетных лет), когда бытовые знания и навыки он усвоил, а необходимости в моральных или этических правилах не испытывал. Это было тяжелое время. Положение усугублялось тем, что память у него была лучше моей. Естественно. Теперь два-три вопроса показали ему, что большинство вещей он помнит лучше, чем я. Уверовав втайне в свое превосходство, он начал бунтовать против моей «отцовской» власти, грубить. Не скрою, он вызывал у меня раздражение. Наглый, ничего не умеющий нигилист. Сплошной бессмысленный протест.