Александр Плонский - Будни и мечты профессора Плотникова (сборник)

Было бы это самоубийством? Вовсе нет! На самоубийство идут с отчаянья. Я же отказывался жить естественно и спокойно, как отодвигают недопитый бокал, утолив жажду. Отказывался потому, что исчерпал отпущенный мне лимит. Казалось, ничто на свете не сможет больше меня удивить. Я постиг все, что может постигнуть смертный. Постиг, но не достиг. Что дали людям мои трюки, сделали их счастливыми, избавили от голода и нищеты? Кому я нужен?

Мысли мои не были пропитаны горечью. Констатация факта, подведение итога, бесстрастное, даже равнодушное осмысление своей роли, пресыщенность ею — вот, пожалуй, и все…

Я уже собрался в последний раз тронуть сенсор и выключить себя за ненадобностью, словно светильник с наступлением дня, когда услышал негромкий женский голос:

— Не делай этого.

Она была похожа на туркменку или таджичку. Черные, блестящие, уложенные короной волосы, позолоченная Солнцем матовая кожа, резко очерченные дуги бровей, удлиненные карие глаза с чуть желтоватыми белками, нежный овал лица, тонкая, казавшаяся беззащитной шея — лебединая, сказал бы я, если бы тяготел к штампам.

На ней был комбинезон, почти такой же, что и на мне, — с эмблемой Всемирной исследовательской ассоциации, — только не мешковатый, а облегающий гибкую женственную фигуру.

Все это я рассмотрел, не переставая идиотски хохотать. Давился смехом и одновременно наблюдал ее как фантастический парадокс бытия — оживший мираж, полярное сияние, принявшее человеческий облик. Мой мозг на удивление холодно анализировал необычайное явление, так и сяк пытаясь подобрать к нему математический ключ, перевести эмоции в рациональное компьютерное русло. Ведь и в преддверии небытия можно оставаться профессионалом!

Впрочем, мне вдруг расхотелось умирать. Пересилило любопытство: оказывается, не все изведано в этом скучном мире!

Она коснулась меня теплой, поразительно ласковой ладонью. От нее едва уловимо пахло ванилью…

Я не знаю, было ли у меня детство. Оно не оставило воспоминаний. Разве что похожий запах. Возможно, так пахло от моей матери. Я не запомнил ни ее лица, ни голоса. Только запах ванили почему-то ассоциировался с нею. Всякий раз, обоняя его, я замирал в странном напряжении, пытаясь извлечь нечто затерянное в глубинах памяти. Некую тайну.

Но запахи нестойки. И я стряхивал наваждение, словно дорожную пыль, до следующего нескорого раза…

Стоп! Зачем этот самообман? Не было у меня матери! Я — гомункулус, так назвал кто-то из древних искусственного человека, порожденного воображением.

Гомункулус… Уже не воображаемый, а во плоти и крови. Задуманный как супермен, воспринятый как недочеловек…

А запах ванили… Так пахли духи молоденькой лаборантки, которая меня синтезировала. Ее прогнали: ведь она самовольно ввела в мою память непредусмотренный запах…

Мать я выдумал после. И заставил себя поверить в ее существование. Просыпался по ночам от собственного зова: «Мама! Мама…» Мне хотелось быть не суперменом-гомункулусом, а обыкновенным, ничем не выделяющимся из массы человеком. С его мелкими заботами и переживаниями, мечтами, планами, даже неудачами и огорчениями. С тем, что называют душой… …Женщина коснулась меня теплой, ласковой ладонью, источающей родной запах, и я вдруг почувствовал себя таким маленьким человеком, как бы ребенком, делающим первым шаги.

— Кто ты? — спросил я доверчиво.

Она молча приложила палец к губам.

— Как твое имя? — настаивал я.

— Разве дело в имени? — улыбнулась женщина. — Имя всего лишь псевдоним, знак, символ. А иногда — маска, скрывающая лицо.

— Да, главное — не имя, а сущность человека, — согласился я.

— А тебе известна твоя сущность?

Голос женщины стал неожиданно жестким и, показалось мне, холодно-неприязненным. Как безошибочно она определила мою ахиллесову пяту. Сама же осталась воплощением тайны. И никакой компьютер не поможет разобраться в этом…

— У меня нет сущности, — с вызовом ответил я.

— Тогда что же?

— Предназначение.

— У человека одно предназначение — творить добро!

— Тебе же известно, что я гомункулус!

— Ты уже не гомункулус, — сказала она. — Ты человек, мне лучше знать…

— Пусть так, — проговорил я в замешательстве. — Но что такое добро?

— Антитеза зла.

— А разве зло причиняют не люди?

— Вопреки своему предназначению!

— Добро и зло относительны…

— Что же тогда абсолютно?

— Знание. Оно над добром и злом.

— Над добром и злом… — повторила она. — Как это страшно…