Александр Бушков - Дождь над океаном (сборник)

— Вот туда мы и отправимся, — сказал Сабуров.

Платон спросил одними глазами: «Зачем?»

А поручик и сам не знал в точности. Нужно же что-то делать, а не торчать на месте, нужно выдумать что-то новое. Похоже, в том именно доме и живет барин, обозревающий небеса, — что предполагает наличие некоторого образования, известной учености. А разве помешает им, записным строевикам, исчерпавшим всю чисто военную смекалку, в их безнадежном положении образованный астроном? Вдруг и нет. К тому же была еще одна мыслишка, не до конца продуманная, но любопытная…

Дом был каменный, обветшавший изрядно, облупленный, весь какой-то пришибленный, как мелкий чиновник четырнадцатого класса, у которого в кармане ни копейки в момент гнетущего похмелья. Три хилых яблоньки — это, очевидно, остатки сада. Служб нет и в помине, только заросшие травой фундаменты, одна конюшня сохранилась — они пригляделись и сделали вывод, что конь тут есть.

Они шагом проехали к крыльцу, где бревно заменяло недостающую полуколонну, остановились. Прислушались. Дом казался пустехоньким, как заброшенная гусаром в угол пустая бутылка. Зеленели сочные лопухи, поблизости звенели осы.

— Тс! — урядник поднял ладонь.

Поручик и сам почувствовал — что-то изменилось. Тишина с лопухами, солнцем и осами стала напряженной, как перед атакой в конном строю. Кто-то наблюдал за ними из-за пыльных стекол, и отнюдь не с добрыми помыслами. Слишком часто на них смотрели поверх ствола, чтобы они сейчас ошиблись.

— Ну, пошли, что ли? — сказал поручик и мимоходом коснулся рукоятки револьвера за поясом.

Платон принялся спутывать лошадей, и тут зазвучали шаги. Молодой человек в сером сюртуке вышел на крыльцо, спустился на две ступеньки, так что от поручика его отделяли еще четыре, и спросил довольно сухо, будто они были его назойливыми кредиторами:

— Чему обязан, господа?

«Недружелюбен он, — подумал поручик, — а в захолустье всегда, наоборот, рады любому случайному гостю. Ну, мизантроп, быть может, дело хозяйское…»

Он поднял было руку к козырьку, но спохватился, что фуражки на нем нет, и жест получился неуклюжим:

— Белавинского гусарского полка поручик Сабуров. Старший урядник Нежданов сопутствует. С кем имею честь, с хозяином сего имения?

— Господи, какое там имение… — одними уголками рта усмехнулся молодой человек. — Вынужден вас разочаровать, если вам необходим хозяин — он в отъезде, вы имеете дело с его гостем.

А ведь он не назвался, подумал поручик. Неужели только потому, что невежлив?

Они стояли, как истуканы, откровенно разглядывая друг друга, и наконец неприветливый гость, обладавший тем не менее манерами хозяина, нарушил неловкое и напряженное молчание:

— Господа, вам не кажется, что вы выглядите несколько странно? Простите великодушно, если…

— Ну, что вы, — сказал поручик Сабуров. — Под стать событиям и вид…

Словно турецкая граната ослепительно лопнула перед его глазами, и он заговорил громко, не в силах остановиться:

— Роста высокого, сухощав, бледен, глаза голубые, белокур, бороду бреет, в движениях быстр, может носить усы на военный манер…

Полностью отвечавший этому описанию молодой человек в сером оказался в самом деле куда как проворен — в его руке тускло блеснул металл, но еще быстрее мелькнул сверху вниз приклад винтовки «Бердана N_2», и револьвер покатился по ступенькам вниз, где поручик придавил его ногой. Платон насел на белокурого, сшиб его с ног и с большой сноровкой стал вязать поясом, приговаривая:

— Не вертись, ирод, янычар обратывали…

Поручик не встревал, видя, что подмоги не требуется. Он поднял револьвер — паршивенький «веблей-патент», — оглядел и спрятал в карман брюк. Декорации обозначились: палило солнце, звенели осы, на верхней ступеньке помещался связанный молодой человек, охраняемый урядником, а шестью ступеньками ниже — поручик Сабуров. Картина была самая дурацкая. Поручик вдруг подумал, что большую часть своей двадцатитрехлетней жизни он провел среди военных, а людей всех прочих сословий и состояний, вроде вот этого бешено зыркающего глазищами, просто-напросто не знает, представления не имеет, чем они живут, чего хотят, что любят и что ненавидят. Он представился себе собакой, не умеющей говорить ни по-кошачьи, ни по-лошадиному, — а пора-то вдруг настала такая, что все, живущие в доме, должны меж собой договориться…

— Нехорошо на гостей-то с револьвером. Гость, он от Бога, — сказал Платон связанному. — Нешто мы в Турции? Ваше благородие, ей-богу, о нем голубые речь и вели. За него вас тогда и приняли, царство ему небесное, ротмистру, умный был, а дурак…