К. Андреев - Фантастика-1963

— Возьми с собой хотя бы еды, господин!

— И денег, — добавил Демокрит. — Я дам тебе.

— Деньги у меня с собой, в поясе. Еду добуду. Возьму только твой посох, учитель, чтобы не возвращаться за своим.

— Бери, конечно.

— Спасибо. Это будет память о тебе. Если поедешь в Египет, счастливого тебе пути и счастливого возвращений. И долгих, долгих лет жизни, не до ста, а за сто! — Он обнял Демокрита, помахал рукой Демо и направился к морю.

Ночная мгла тотчас поглотила его. Как ни вглядывались в нее Демо и Демокрит, стоя на обрыве, они не могли рассмотреть ничего. В море колебались отражения звезд. У берега все сильней били волны. Шумел ветер. А в небе продолжал литься неиссякающий золотой дождь в память о чудесном оплодотворении сластолюбцем Зевсом матери Персея.

До сих пор не могу уяснить себе, как это произошло. И никогда мой дух не был в таком смятении…

А все началось в дни последней сессии Московского общества любителей античной литературы. В зале присутствовал незнакомый мне человек. Он представился после заседания и попросил меня приехать в его школу. “Я боюсь за своих ребят, — сказал он. — Техника, математика, физика поглотили их интересы… Хотелось бы внести в их воспитание “свежую струю”. Я дал свое согласие и ничуть не жалел об этом. Старшеклассники — ребята лет по шестнадцати—семнадцати — встретили меня настороженно, а один из них в конце первого урока прямо спросил:

— Вас прислали лечить наш технический “флюс”?

— Нет, — ответил я. — Но разве то, о чем я вам рассказывал, не интересно?

— Терпимо, — ответил кто-то из сидящих на подоконнике. — Пока терпимо…

Но я хорошо знал, что они все-таки дети, и, когда в уютном классе зазвучали гекзаметры древних сказаний, глаза этих самоуверенных подростков засветились восхищением и любопытством. Право, занимаясь со студентами — филологами и историками, я не встречал ни такого внимания, ни такого интереса. По-видимому, то, что для гуманитариев было обязанностью, для этих ребят — удивительной сказкой.

Раз в неделю я приезжал к ним, и каждый раз эти ребята удивляли меня свежестью восприятия, великолепной памятью. И только один из них, самый высокий и, вероятно, самый сильный паренек, — сидел он во втором ряду, и его мускулистая рука, перекинутая через спинку стула, мерно раскачивалась, отсчитывая ритм стихов, — только один он не задавал мне никаких вопросов. Иногда я сам обращался к нему, но ответы его были односложны и лаконичны.

— Вы говорите, как спартанец, — сказал я как-то ему.

Может быть, это и была моя первая ошибка.

Так прошел месяц, другой. Я знал, что ребята напряженно учатся своему любимому делу, что они заканчивают монтаж какого-то сложнейшего прибора, чуть ли не “машины времени”, что мои занятия это только “педагогический привесок”. Вот почему я был буквально поражен, когда во время моей беседы молчаливый паренек вдруг перестал покачивать рукой и сказал:

— Ударение. Неверно. У вас…

— Позвольте, позвольте, — возразил я, — но ударение в этом слове изменилось только во времена Римской империи… А вы что, вы стали заниматься древнегреческим?

— А он его уже выучил, — заметил кто-то из ребят.

— Это верно? — спросил я.

— Да нет… Просто учебник прочел, о котором вы нам говорили. И все…

— Вы его не слушайте! — раздались голоса. — Артем “Илиаду” на память читает.

— Это правда, Артем?

— Ну, правда…

Я задал ему ряд вопросов. Без труда подбирая слова, Артем ответил мне на языке Гомера. У него не все было ладно с произношением, но этот дефект был легко устраним.

Как-то, было это дней десять назад, между Артемом и мною вспыхнул спор. Мы как раз прочитали то место из “Эфиопиды”, в котором рассказывается, как Ахиллес, смертельно ранив Пентезилею, царицу Амазонок, снял с нее шлем, свою законную добычу, и вдруг, пораженный ее красотой, влюбился в умирающую.

— Есть предположение, что милетец Арктин, автор этой поэмы, был учеником Гомера, — заметил я.

— Не сомневаюсь, — сказал Артем. — Какая сцена!..

— Сила, — сказал кто-то из ребят.

— Позвольте, друзья, — обратился я ко всему классу, — неужели нельзя подыскать какое-нибудь более благозвучное выражение, чем “сила”?

— Чувство не всегда диктует благозвучные слова… Вам это известно более чем кому-нибудь другому, — возразил мне Артем.

— Но такие творения, как “Эфиопида”, “Илиада”…

— В прилизанном переводе — да… Герои Гомера — живые люди. Иногда нежные, чаще суровые, а уж за словом в карман не полезут. Ахиллес кричит Агамемнону: “Пьяница, образина собачья!”, а переводчик юлит и придумывает нелепые слова: “Винопийца, человек псообразный”. А как Зевс честит Геру?!