Александр Абрамов: Глаза века

Они стояли друг против друга, как боксеры, впервые встретившиеся на ринге, осторожно и неуверенно пожимая протянутые руки. В чем-то оба были очень похожи.

— Ты, кажется, хотел уходить. К друзьям, наверно, — полувопросительно сказал я, отлично зная, куда и зачем он хотел уходить. — Возьми с собой Володьку — он вам не помешает. А я тетю Пашу дождусь.

До сих пор суровое, нескрываемо недовольное лицо гимназиста вдруг просветлело. В то воскресенье, которое я вызвал из прошлого, мне действительно нужно было уйти. У моего одноклассника Колосова собирались днем участники наших гимназических новаций и споров.

Гимназист критически оглядел Володьку и, видимо, остался доволен. Форменный китель и Володькины брюки были тщательно отутюжены. Неопределенного фасона начищенные ботинки также не вызывали никаких подозрений. Только к фуражке можно было придраться: ее не то серый, не то буро-мышиный цвет с желтой каемкой кантика лишь приблизительно напоминал форму учеников реальных училищ. Но гимназист не оказался очень придирчивым.

— Ладно, — сказал он, — пошли.

Дверь захлопнулась за ними, но и я не остался в комнате. Я шел с ними, вернее, не шел, а мчался вниз, отмахивая по три-четыре ступеньки и постукивая о камень железными подковами на каблуках скороходовских хромовых бутс. Я, взрослый и старый, попросту перестал существовать и снова глядел на мир глазами того гимназиста, которого я только что разглядывал в лупу времени.

У Колосова была своя, отдельная комната — предмет зависти всех наших ребят. Когда мы вошли, все уже были в сборе и сидели где придется, поджимая друг друга, как в детской игре в телефон. На широком промятом диване с мягкой спинкой расселись, как в театре, Благово с Иноземцевым и сестры Малышевы из гимназии Ржевской. Сбоку на валике с комфортом устроился толстый Быков, а застенчивая Зиночка — мое первое серьезное увлечение — спряталась в уголке за книжной полкой.

Миша Колосов сидел в центре, председательствуя на шведском стуле с вращающимся сиденьем, позволявшим ему мгновенно поворачиваться в любую сторону.

Мы с Володькой, как опоздавшие, устроились на кухонной скамеечке у самой двери.

— Это Володя, — сказал я. — Из Петрограда.

Никто особенно не заинтересовался. Только Благово демонстративно пожал плечами.

Колосов откашлялся и сразу стал похож на своего отца, прокурора.

— Что будем читать? — спросил он.

— Северянина, — отозвались дуэтом сестры Малышевы.

— Если угодно, прочту, — самодовольно откликнулся Благово.

Он был готов где угодно и когда угодно читать или, верное, напевать эти модные, по-своему мелодичные и приторные стихи.

— Если угодно, — повторил он, кокетничая.

— Угодно, угодно! Не ломайся! — закричали в ответ.

— «Это было в тропической Мексике… Где еще не спускался биплан… Где так вкусны пушистые персики… В белом ранчо у моста лиан», — начал он нараспев, грассируя и покачиваясь в такт ударным слогам.

В той же манере он дочитал стихи до конца. Жаркий вздох на диване прозвучал, как общее одобрение. Только жирный Быков сказал равнодушно:

— Воешь ты очень.

— Я пою, — высокомерно произнес Благово, — пою, как и он. Многие находят, что очень похоже. А если тебе медведь на ухо наступил, молчи и не оскорбляй большого поэта.

— Почему большого? — спросил я.

— Потому, — повернулся, как на шарнирах, Благово. — Трудно объяснять это человеку со школьными вкусами.

— И не объясняй. И так ясно.

— Докажи.

Все выжидающе смотрели на меня. Я покраснел.

— Большой поэт глупых слов не придумывает.

Благово засмеялся.

— Старая песня. Амфитеатров уже писал об этом.

— Все равно, слова глупые.

— Какие?

— Ну, «экстазер», «грезерка», «окалошить», «морево», — начал перечислять я.

Благово поднял брошенную ему перчатку с видом завзятого бретера.

— Это обогащение языка, — сказал он. — Словотворчество.

— Не очень умное, — неожиданно вставил Володька.

— Повторяетесь, — сказал Благово, даже не взглянув на него.

Но Володьку это ничуть не смутило.

— Есть умное словотворчество, есть и глупое, — спокойно продолжал он. Вот Достоевский придумал слово «стушеваться». Умное слово. Очень меткое. Потому оно и в язык вошло. А «окалошить» глупое слово. Никто так говорить не будет. И «морево» — глупое. Есть слово «мористо», что означает: далеко в море, дальше от берегов. А что означает «морево»? Чушь. И поэт он, кстати, не очень грамотный.