Андрей Столяров - Мир иной

Она спрашивала:

– Как ты думаешь, там что-нибудь есть?

Я отвечал, что согласно элементарной логике, ничего там нет. Все, что мы видим вокруг – творение наших рук.

– Нет-нет, – говорила в таких случаях Квинта. – Все-таки там что-то есть. Что-то совершенно чужое для нас, что-то загадочное, что-то такое, чего мы пока не в силах понять…

Она вздрагивала, зябко поводила плечами. Я благоразумно молчал о том, что чувствую то же самое. И, вероятно, не только я. Мало кто из свободных граждан, умеющих ходить в пустоте, рисковал по-настоящему отдаляться от города. Только так, чтобы все время видеть его. Сверхъестественная чернота пространства, наверное, действовала на всех. Действительно, а вдруг там что-то есть? Вдруг в самом деле, бродят в непостижимых глубинах – тени теней? Видимо, просыпались атавистические инстинкты: ночь всегда предвещает опасность. На Земле от черного взора вселенной нас укрывает небо, а здесь, где настоящего неба нет, не может укрыть ничто.

Тьма пронизывает нас как рентген.

И все-таки я в этом мире остался. Тут были два обстоятельства, которые напрочь вытеснили все остальное. Во-первых, как правильно объяснил Платоша, это свобода. До сих пор я даже и представить не мог, каким чудовищным прессом давит на нас Земля: плывешь в безумной толпе, мучительно трясешься в маршрутке, втыкаешься в пробку, протискиваешься, как угорь, по тротуару, мяучат сотовые телефоны, ослепляет реклама, дрожат перепонки в ушах, пылает сетчатка глаз. Тысячи правил, которым необходимо следовать, тысячи обязательств, впитывающихся как радиоактивная пыль, прокручиваешься сквозь них, словно в стиральной машине: влажный, измятый, тряпичный, гул в голове. Нигде от этого не спастись, дома те же электронные щупальца, проникающие сквозь стены – теребят, указывают, направляют, душат в объятиях. Делаешь не то, что хочешь, а то, чего от тебя ждут, идешь не туда, куда надо, а туда, куда все: волочишься, захлебываешься, уминаешься, толком не понимая зачем, почему?

В городе я себя чувствовал, как рыба, всплывшая из глубин. Меня распирало опьяняющее внутреннее давление. Казалось, кровь по всему телу вскипает мириадами пузырьков и щекочет, щекочет, шуршит, будоража сознание. Боже мой, нет больше этих упертых бизоньих стад, этих «лексусов», «оппелей», «мазд», «ситроенов», «тойот», этих «ауди», этих «ниссанов», этих вылощенных «мерседесов», самодовольно прущих по мостовой, нет этих бесчисленных баночек с пивом, этих поддатых компаний, которые что-то выкрикивают и галдят, этих дебильных постеров, этой рекламы, этих фанфар, возвещающих, что мы с каждым днем живем все лучше и лучше. Свобода в городе ощущалась просто физически. Временами меня охватывало желание кричать или петь. Сказывалась, наверное, непривычная тишина. К счастью, Аль почти сразу же дал мне бригаду из пяти гномов, и все первые месяцы я занимался лишь тем, что возводил себе дом.

Смешно теперь вспоминать об этом. Первоначально у меня получалось что-то невообразимо мещанское: с какими-то башенками, с какими-то нелепыми завитушками, с какими-то вычурными многолепестковыми окнами, налезающими друг на друга. Обнаруживалась обратная сторона свободы: прежде всего прорастает пошлость, как и положено сорнякам. Выручила меня Алиса. У нее как раз появился первый световой карандаш, и она двумя-тремя росчерками, безжалостно снесла мой «ампир».

Объяснила, что не надо ничего громоздить.

– Давай сразу же зададим сдержанный стиль. Пусть город будет воплощением нас, а не наоборот.

Ее поддержал Платоша. Он высказался в том духе, что создание мира – это нарицание первоимен. Поставил бог человека и провел перед ним птиц и зверей. И каждой твари земной человек дал имя. Лев стал львом, орел стал орлом. Значащее таким образом стало совпадать с означаемым. С тех пор истинность мира подтверждается истинностью начальных имен.

– Вот так и ты – почувствуй себя Адамом…

Они мне здорово помогли. Кажется, только тогда я стал понимать известную мысль, что свобода – это осознанная необходимость.

В результате возник не аляповатый дворец, который, в сущности, мне был и не нужен, и не шикарная вилла, демонстрирующая своей холеностью тот же мещанский стандарт, возник обычный человеческий дом: три комнаты внизу, две наверху, окна на улицу, уютный внутренний дворик, деревянная лестница с темными лакированными перилами. На крыше я укрепил бронзовый флюгер, а на дверях – небольшую табличку со своим здешним именем.