Артем Абрамов - Чаша ярости

Солнечный свет тщетно пытался пробиться сквозь разноцветные оконные витражи, сквозь красные, синие, желтые, зеленые стеклышки, неведомым мастером витражных дел сложенные в плоские и холодные картинки, изображающие каких-то, наверно, великих и славных людей, но отнюдь не предназначенные для такого низменного дела, как освещение комнаты.

Впрочем, то была не комната — зал, скорее, огромный и мрачный зал, скрывающий в полутьме тяжелую старинную мебель, большие картины в тяжелых старинных золоченых рамах на стенах, обитых тоже тяжелой и, не исключено, собравшей всю вековую пыль материей, гигантский, темный ковер на полу. И только крохотный кусочек поистине раблезианских размеров письменного стола был вырван из темноты мягким светом низкой настольной лампы под стеклянным, работы Галле, абажуром, и тем более странно смотрелись на черной от старости дубовой столешнице нахально белая компьютерная пластиковая клавиатура и сам по себе светящийся плоский экран монитора, на котором молниеносно возникали ровные строчки латинского текста.

Текст профессионально быстро набирали тоже ясно освещенные руки, большие мужские руки, ухоженные, с аккуратным маникюром на плоских фиолетовых ногтях. На безымянном пальце правой сверкал массивный золотой перстень с черно-красным камнем — рубином, похоже. И иногда в смешанном свете лампы и монитора возникало лицо человека лет пятидесяти или чуть поболее; точнее возраст угадывался трудно, потому что человек за компьютером был чернокожим, и сумрак плюс цвет кожи легко прятали приметы возраста. Человек иногда останавливал полет пальцев над клавишами и внимательно, сквозь сползшие с переносицы узкие очки без оправы, вчитывался в набранный текст, что-то ему в нем не нравилось, он шевелил толстыми губами, будто беззвучно правил себя, принимал исправленное и вновь запускал летный механизм пальцев.

Он был один. Он работал. Он чувствовал себя защищенным темнотой и тишиной зала от чьего-то бестактного вмешательства, а уж если без метафор вышколенностью своих секретарей был он защищен, поскольку те затвердили давно и назубок: он один, он работает, это только его время, никому не положено на него посягать…

И вдруг что-то все же отвлекло его от компьютера, он еще сам не понял что именно, он нервно огляделся по сторонам, пытаясь увидеть в привычной ему темноте это неведомое «что-то», быть может, просто «глюк», как компьютерный: ведь мозг — это тоже компьютер, он устает и частенько «глючит». Но известно: хороший процессор не отвлекается на пришлые галлюцинации, он легко от них избавляется и продолжает работать. А черный человек не смог продолжить. Он явно любил сумрак и умел видеть в нем, и сейчас он нежданно и пугающе ясно увидел в отодвинутом от письменного стола мягком кресле для посетителей чужого белого человека, который просто молча сидел и смотрел на хозяина сумрака, просто сидел и смотрел, терпеливо ожидая, когда тот соблаговолит его заметить.

Он взялся ниоткуда — этот белый чужой человек! Он никак не мог пройти сквозь надежный заслон секретарей, помощников, референтов, и уж тем более он не мог материализоваться из ничего, из воздуха, из частичек пыли в комнате, потому что черный человек — хотя и должен был по профессии своей признавать за всяким чудом веское право на существование — не умел реально осознать и принять это право, поскольку никогда в жизни лично не сталкивался с Необъяснимым.

Так, пожалуй, логично — с прописной буквы…

Но он и не испугался Необъяснимого с прописной буквы. Он давно научился ничего не бояться, за истину приняв безнадежное, но точное: на все воля Божья.

— Кто вы? — спросил он тихо, словно боялся спугнуть странное, почти инфернальное явление или просто нарушить настоянную на вечности тишину комнаты-зала.

— Человек, — ответил белый человек бесхитростно, но, по идее, ничего не ответил.

И эта бесхитростность, — банальность даже! — странно успокоила черного человека, вернула ему оброненную на мгновенье славную способность цепко анализировать ситуацию, пусть даже абсолютно здесь невозможную (секретари! помощники! референту!), вернула и знаменитую, присущую ему ироничность, которой побаивались подчиненные в Ватикане и которую любили бесчисленные почитатели во всем мире.