Всеволод Глуховцев - Полнолуние

— Я понял. Эксперимент состоялся?.. Да. Ну что ж, этого можно было ожидать. Вы знаете, Артур, вы меня не удивили. Я к этому готов… Жизнь!.. Я ведь говорил вам, а вы, наверное, мне не верили — думали, интеллигент паршивый, слюнявый… Нет, я готов, абсолютно готов. Смерть? Ну что ж, — Геннадий Александрович двумя пальцами вытер мокрую нижнюю губу. — Значит, он мёртв, вот и всё. Ничего больше, ничего. К этому следует привыкать. Впереди… впереди, Артур, ещё много, много смертей…

Неприязнь выросла в отвращение. В стиснутый гнев. Рука, лежащая на рычаге, сжалась.

«Ну нет уж… Ты своё дело сделал — теперь всё», — зло подумал Артур, но вслух сказал совсем иное:

— Вы не хотите знать, как обстояло дело? — глядя Геннадию Александровичу прямо в лицо.

— Почему же? — поднял брови над очками тот. — Ведь мы же здесь для этого? Вы мне хотели рассказать об этом, ведь так?.. Рассказывайте, я слушаю, слушаю…

С Геннадием Александровичем Островцовым Артур познакомился в самом конце весны. Разъезжая по городу, он не упускал случая подкалымить. И, когда у магазина «Умелые руки» увидел отчаянно голосующего интеллигентного мужчину средних лет, у ног которого стоял большой картонный ящик, тормознул и за трояк столковался подбросить очкарика до дому и помочь затащить ящик на третий этаж. Багаж был не столько тяжёлый, сколько деликатный: внутри позвякивало стекло, и, с предосторожностями загрузив его на заднее сиденье, они поехали, причём Артуров пассажир устроился сзади, бережно придерживая свою драгоценную коробку. В дороге разговорились; вернее, пассажир разговорился: сказал, что он химик, что купил в «Умелых руках» оборудование, какое долго искал по всему городу и не мог найти, что очень рад, так как без этого оборудования невозможен был бы один интереснейший эксперимент, который он теперь непременно поставит, что дома у него, у Геннадия Александровича (он зачем-то спросил у водителя, как его зовут, и сам представился, к молчаливому недоумению Артура) устроена отличная лаборатория, могущая дать фору институтской — при этом сообщении голос Геннадия Александровича подымался до нот сдержанной, обузданной горделивости.

Артур слушал с интересом — он любил химию. Будучи в школе вполне средним учеником, имеющим хорошие оценки лишь по труду и физкультуре, Артур Терентьев, к некоторому удивлению своей классной руководительницы, шёл ещё и отличником по химии. А объяснялось это просто: попав впервые в кабинет химии, семиклассник Терентьев был потрясён и очарован вдруг открывшимся пред ним загадочным миром. Он и не подозревал, что такое вообще может быть! — такое необъяснимо-волшебное и неизмеримо более интересное, чем футбол, пляж и возня в грязных внутренностях старого мопеда. Причудливые тонкостенные сосуды, разноцветные жидкости, прозрачные спиртовые горелки с почти неуловимым глазом синим пламенем; тонкие, странно раздражающие ноздри запахи, таинственное шипение-пузырение смешиваемых веществ… А портреты учёных на стенах! Какое благородное, уверенное вдохновение в этих лицах — отблеск волнующих, недоступных высот науки… А осень за окном! — золото клёнов и чистая, печальная и мудрая синева небес, зовущая неведомо куда.

Тринадцатилетний пацан вздрогнул и обмер в неизъяснимой радости — и маленькое глупое сердце его на одно счастливое мгновенье сжалось в комочек в ожидании чудес.

Которые, конечно, так и не пришли. Годы сделали по-своему, и после восьмого класса Артур пошёл работать автослесарем, потом, окончив курсы, получил права, стал ездить на старом, раздолбанном грузовике, а после, по весне — призыв.

За баранкой «УАЗика» оказалось не так уж трудно, Артур был службой доволен, она медленно, но верно катила вперёд, перекатила через экватор, и он с удовольствием думал о том, как вернётся домой, как славно заживёт, найдя себе приличное место с хорошими деньгами — может, в такси, может ещё что подвернётся… там видно будет. Будущее представлялось хорошим и понятным, а память о школьном увлечении химией, о чудесном классе, залитом лёгким сентябрьским солнцем — память эта как бы потускнела и размылась, сохранившись чувством неопределённой сердечной теплоты.

Но вот сейчас, в тот миг, когда он вошёл в дверь и увидел холостяцкую квартиру-лабораторию Островцова, поймал забытый тонкий запах, всё вернулось, и Артуру пронзительно стало ясно, что ничего не пропало и не забылось. Оно полыхнуло, точно сработала долго тлевшая реакция, и Артур совершенно точно понял, что годы после школы выброшены зря. Он испытал облегчение от того, что их было всего четыре, а не десять и не двадцать. И ещё он понял: теперь-то уж он ничего не выпустит из рук.