Всеволод Глуховцев - Полнолуние

Караульным отдыхающей смены положено спать два часа. Они и спали. Но не все. В небольшой комнате был тесный воздух, насыщаемый дыханием, различными сонными звуками и испарениями обмотанных вокруг голенищ портянок, долго превших в разгоряченных ногами сапогах. В тёмное окно рвался ветер, дребезжа стеклами.

Трое спали, всхрапывая, постанывая, причмокивая во сне. А один, на ближнем к двери топчане, просто лежал под старой, со споротыми погонами шинелью, недвижным взором глядя в потолок. Глаза давно привыкли к темноте. Это был рядовой Александр Раскатов.

Спать не хотелось, и это было хорошо. Заснуть было страшно. Он не хотел признавать этого, а приходилось признавать. Страшно — после позавчерашней ночи.

Он не помнил, как всё это получилось. Сначала был сон, самый обычный, хотя и бессмысленный: какие-то лица, голоса, обрывки ситуаций. Потом они пропали, и он понял, что проснулся.

Он увидел себя на пустой, совсем голой равнине, как тундра или пустыня, только это было и ни то, и ни другое, а что — он не мог разобрать, потому что был полумрак, и что вдали — не видно: ни Земли, ни неба — просто он всем своим существом знал, что это мёртвая, голая и страшная равнина.

Страх имел место. Он был где-то впереди и слева, на северо-западе, если принять, что стоишь лицом на север. Недалеко. Темнота там казалась гуще, и страх шёл оттуда ровным, одинаковым потоком. Ветер страха. Эта мысль явилась чётко, именно таким словосочетанием: ветер страха. И ещё: я не хочу знать, как говорит этот ветер. Слова как бы заполнили собой весь мозг, длинные, уродливые буквы их теснились, мяли друг друга. Тело подёргивали нервные шквалики. Я не хочу знать, как говорит этот ветер.

А пришлось узнать. Сначала северо-западный мрак сгустился окончательно и стал человекоподобной фигурой, смутно различимой на тёмном фоне. Низкий, голова без шеи, вдавленная в широкие плечи, длинные руки, короткие расставленные ноги. Страх шёл от него. Он был один, чёрный силуэт, только в несоразмерно большой голове было два каплевидных, обращенных остриями друг к другу глаза без зрачков, просто отверстия, светящиеся дымчатым красноватым светом меняющейся интенсивности: то ярче, то бледнее… Он ничего не делал, только стоял, но ветер страха от него леденил самоё сердце, проникая через плоть, как обычный ветер через разбитое стекло.

И Александр не мог уйти, его тело не слушалось его. И он стоял, страшась, кровь отхлынула, и ждал, что дальше. И, ветер заговорил.

— Это тот, который молчит, — донёс ветер слова. — Он придёт к тебе ночью.

Как только голос зазвучал, стало ясно, что это странно знакомый голос, и почему-то очень важно было знать чей? — и Александр мучительно вспоминал, попутно осознавая, — не удивляясь этому, а просто отмечая факт, что сказано было на чужом языке, никогда не слышанные прежде слова, но всё было понятно, и в этом тоже ничего не было удивительного. Он услышал свой голос:

— Зачем он? Не надо. Пусть уйдёт.

И сразу понял, что голос ветра был его голос. Оба его голоса воспринимались отстраненно, как бы вне его, и от этого делалось ещё страшнее. Непонятно: почему так? И интонации разные: ветер говорил бесстрастно, как автомат, а в другом голосе были тревога и тоска, и какая-то отчаянная, безнадёжная надежда — на последней черте, у обрыва, когда крошки грунта из-под ног уже сыплются в пропасть. Ветер сказал: «Он придёт ночью. Так решено. Тот, который молчит». И стало ясно, что упрашивать и спорить — глупо. Он придёт. Тускло шло время, был полумрак, ветер, и вопросы, горестные и умоляющие: «Кто ты? Скажи. Зачем ты?..»

Но тот молчал, только глаза его то разгорались, то тускнели. Ответов не было, и кроме красных глаз ничего больше не менялось во всём мире. Это было долго — страх и тоска, но вдруг исчезло.

И Александр проснулся ещё раз. Он понял, что проснулся — казарма, запах гуталина, сопение и храп. Ночник в углу, дневальный рядом клюет носом на табуретке. Но облегчения не было, было так, словно тяжкая плита давит грудь, во рту пересохло, и ясно, что это не сон. Сны не такие.

Сны не такие. Это другое. Он почему-то сунулся туда, куда не следует соваться человеку — и капкан захлопнулся. «Они не выпустят меня», — подумал он и ощутил, как тоскливая обречённость стала растекаться по телу, вкрадчивым холодком окольцевала сердце. Это было серьёзно. Стало тяжело.

Они придут ещё. Сейчас, быть может, приотстанут, отпустят на длинный поводок… а потом… потом в любой миг, когда захотят, подтянут… окунут опять в этот мрак… к этому уроду, молчуну этому, мать его за ногу!