Борис Бирюков - НФ - Альманах научной фантастики. Выпуск 10

— Простите, Арсений Николаевич, — опешил Фетюков. — Вы что же, уже считаете вопрос о предложении профессора Смарыги решенным?

— Для себя — да, а вы?

— Я вообще не вправе санкционировать такие решения. Они должны приниматься, так сказать, только на высшем уровне.

— Вот те раз! — сказал Смарыга. — Для чего же вы тут сидите?

— Я доложу начальству, — вздохнул Фетюков. — Пойду звонить.

Дирантович подошел к окну.

— Ну и погодка! Вот когда-нибудь в такой вечер и я, наверное…

— Не волнуйте себя зря, — сказал Смарыга. — Статистика показывает, что люди вашего возраста обычно умирают под утро, когда грусть природы по этому поводу мало ощущается.

— А вы когда-нибудь думаете о смерти?

— Если бы не думал, мы бы с вами сейчас здесь не сидели.

— Я другое имел в виду. О своей смерти.

— О своей смерти у меня нет времени думать. Да и ни к чему это.

— Неужели вы не любите жизнь?

— Как вам сказать? Жизнь меня не баловала. Я люблю свою работу, но ведь все, что мы делаем, как-то остается и после нас.

— Это не совсем то. А вот и товарищ Фетюков. Ну что, дозвонились?

— Дозвонился, — произнес Фетюков. — Если Академия наук берет на себя ответственность за проведение всего эксперимента, то Комитет не видит оснований препятствовать. Разумеется, на тех условиях, о которых говорил Арсений Николаевич.

— Отлично!

— Кроме того, нам нужно составить документ, в котором…

— Составляйте! — перебил Дирантович. — Составляйте документ, я подпишу, а сейчас, — он поклонился, — прошу извинить, дела. Желаю успеха!

— Я могу вас подвезти, — предложил Фетюков.

— Не нужно. Машина меня ждет.

Фетюков вышел за ним, не прощаясь.

После их ухода Смарыга несколько минут молча глядел из-под лохматых бровей на Земцову.

— Ну-с, Нина Федоровна, — наконец сказал он, — а вы-то не передумали?

— Я готова, — спокойно ответила сестра.

Семен Пральников. Он был моложе меня всего на десять лет, но мне всегда казалось, что мы представители разных поколений.

Трудно сказать, с чего началось это отчуждение. Может быть, толчком послужили те выборы в Академию, когда из двух кандидатов прошел он, а не я, но суть нашей антипатии друг к другу вызывалась более серьезными причинами. Мы с ним слишком разные люди и в науке, и в жизни. Я экспериментатор, он — теоретик.

Для меня наука — упорный, повседневный труд, для него — озарение. Если прибегнуть к сравнениям, то я промываю золотоносный песок и по крупице собираю драгоценный металл, он же искал только самородки, и обязательно покрупнее. Мои опыты безукоризненно точны. Перед публикацией я проверяю результаты десятки раз, пока не появится абсолютная уверенность в их воспроизводимости.

Пральников всегда торопился. Может быть, он чувствовал, что в конце концов ему не хватит времени. Я из тех, чьи работы сразу попадают в учебники, они отлично укладываются в классические теории, Пральников же по натуре — опровергатель, стремящийся взорвать то, что построили другие. Жизнь таких людей — это путь на Голгофу. Чаще всего они, как Лобачевский, умирают, отвергнутые официальной наукой, освистанные учителями гимназий. Если к ним и приходит слава, то посмертно. Пральникову повезло в одном: он родился в ту эпоху, когда экстравагантные теории быстро пробивают себе путь.

Моя неприязнь к Пральникову достаточно широко известна, и это обстоятельство накладывало на меня некоторые ограничения при решении судьбы эксперимента Смарыги. Мне не хотелось, чтобы отказ был превратно истолкован. Могло создаться впечатление, будто я намеренно мешаю Пральникову после его смерти. Достаточно того, что уже говорят за моей спиной. Все это ложь, я никогда не возглавлял никакой травли. Просто некий журналист из недоучившихся физиков недобросовестно использовал мои критические замечания по одной из второстепенных работ Пральникова для развязывания газетной кампании, которая, впрочем, успеха не имела. Кстати, я был первым, кто не побоялся тогда поднять голос в его защиту.

Смарыга у меня вызывал симпатию, несмотря на его ужасающую бестактность. Я люблю напористых людей. Фетюков — ничтожество, о котором и говорить не стоило бы, но что поделаешь? Нам всем нужно как-то уживаться в этом мире, иначе инфарктов не оберешься.

Спорить с дураками — занятие не только бесплодное, но и вредное для здоровья.

Я не верю в эксперимент Смарыги. Человеческая личность неповторима. Внутренний мир каждого из нас защищен некой незримой оболочкой. Нельзя испытать чужую боль, чужую радость, чужое наслаждение. Мы все — это капли разума с очень большим поверхностным натяжением, которое мешает им слиться в единую жидкость. Генетическая идентичность здесь тоже ничего не меняет. Семену Пральникову не легче и не труднее в могиле оттого, что по свету будет ходить его точная копия. Все дело в том, что Семен Пральников мертв и его праху вообще уже недоступны никакие чувства. Тот, второй, Пральников будет новым человеком в своей собственной защитной оболочке. Возможна ли какая-то особая связь между ним и его прототипом? Может ли то, что пережил человек, стать частью генетической памяти? Сомневаюсь. Молодость всегда открывает для себя мир заново. Ведь даже Фауст — всего лишь второстепенный персонаж рядом с мудрым Мефистофелем, носителем разочарования, этой высшей формы человеческого опыта.