Борис Стругацкий: Возвращение (Из бумаг покойного Антуана Понтине)

Молодая женщина, аккуратно сложив письма, вошла в спальню — и тотчас по сумрачным стенам, по низкому тростниковому потолку забегали широкие тени, слабо блеснуло зеркало в углу на столе.

Якомино спал, полузакрытый тонким одеялом, уткнувшись лицом в подушку; его могучие плечи были неподвижны, одна рука свешивалась, почти доставая до полу — смуглая мускулистая с тонкой — знала мадам Тайо — нежной кожей, которая так сладко ласкает целующие губы. Женщина наклонилась, подняла с пола упавший пистолет, положила его на стол и сама села перед зеркалом, поставив рядом подсвечник. Ей было обидно, немножко обидно, чуть-чуть… Мог бы и подождать ее… Ведь не виделись полгода. Она страшно соскучилась… Нет-нет, какая она гадкая — он так устал, утомлен, чем-то удручен… Пусть, пусть спит, ласковый, любимый… Часы негромко отзвенели полночь…

Ей не спалось. Пробило полчаса после полуночи, потом час… Как тихо спит Якомино… Страшно устал, бедняжка… Ужасная все-таки должность — круглые сутки в седле или за веслами… Кругом степь, пыль, солнце беспощадное… Или болота — топь, кайманы ревут по ночам, как быки… змеи… москиты. Она повернулась тихонько на другой бок, стараясь не побеспокоить мужа. Обидно все-таки немножко — заснул, не подождал… А завтра — опять прочь из дому на месяц, на два… Цикады поют в саванне… Тихая ночь… тихая… Спать… Завтра раньше встать… завтрак Якомино…

Она дремлет и чувствует, как ее обнимают знакомые сильные руки. Дыхание на лице… Ласковые губы… Она отвечает на поцелуй, не в силах шевельнуться, не в силах открыть глаза… Влажные холодные губы скользят по ее лицу, шее, груди… Странно — такая жаркая ночь, а руки так холодны… Ты замерз, любимый мой? Как ласковы прохладные губы на груди… Сладкая, невыносимая истома охватывает мадам Тайо… Она шепчет что-то торопливо и бессвязно… Медленным тающим звоном уплывает сознание… Три негромких удара… Три часа пополуночи… В саванне, залитой лунным сиянием, кричат и кричат неутомимые цикады…

Она проснулась как от толчка, потянулась и разом приподнялась, припомнив все события прошлого вечера и ночи. В комнате было полутемно, сквозь ставни и шторы еле пробивались лучи ослепительного утра. Поселение уже пробудилось от сна — пролетели копыта по улице, кто-то весело захохотал, кажется, брат Долни, а вот неуклюжая Инна загремела ведром по ступенькам. Пора, пора! Она уселась на постели, поправляя волосы. Якомино еще спит… Странно…

Якомино лежал все в той же позе — уткнувшись носом в подушку, свесив тяжелую обнаженную руку. Он казался каким-то странно неподвижным, окаменевшим… неживым… Мадам Прискита тронула его за плечо и с криком отдернула руку — кожа была холодна как лед.

— Якомино! — закричала женщина, вскакивая на ноги и прижимаясь к стене. Пружины стонали под ее ногами, постель колебалась, и на секунду ей показалось, что муж пошевелился, но он не поднял головы, не переменил позы, и, крича от ужаса, мадам Тайо спрыгнула с кровати и, путаясь в рубашке, подбежала к окну и сорвала штору… Яркий солнечный свет, пробившись сквозь щели в ставнях, залил комнату — мадам Тайо увидела, как тело ее мужа медленно сползало с постели, увлекая за собой простыни и подушку, увидела, как оно тяжело и глухо рухнуло на пол, как широко раскинул руки мертвец, опрокидываясь на спину, обнажая широкую волосатую грудь и могучую шею, покрытую черными страшными пятнами… На улице перекликались испуганные голоса, трещала лестница под тяжестью бегущих на помощь, а она стояла, прижавшись спиной к горячему железу ставен и не отрывая взгляда от дико исковерканного лица, от посиневших раздутых губ — кричала, кричала, кричала сквозь судорожно закушенные, не чувствующие боли пальцы…

Никто не видел лодки, которая привезла Якомино Тайо в Дао-Рао. Никто не знал, где провел последние полгода этот неутомимый следопыт и охотник. Никто не видел его добычи. Письма, которые читала в эту страшную ночь несчастная мадам Тайо, исчезли — были, вероятно, похищены тем же человеком, который задушил хозяина дома в его собственной постели. Кто это был? God knows — говорят англичане. Время было тихое, теллаков прогнали в глубь страны, никто не жег саванну, и сторожа могли спать ночью от одного конца сигареты до другого, но это была Дао-Рао — река, населенная людьми без прошлого, а когда имеешь дело с такими, надо уметь промолчать даже там, где промолчать нельзя…

Мадам Тайо, наверное, сошла бы с ума — первое время она и была настоящей сумасшедшей, — если бы не ее беременность. Это чудесно повлияло на ее рассудок. Доктор Гой, лечивший ее (сам старый неизлечимый пьяница, но человек милейший), просто поражался, как быстро она пошла на поправку: стала узнавать людей, разговаривать, улыбаться и даже петь тихонько за рукоделием. О муже не вспоминала никогда и избегала говорить о нем — вставала тихонько и уходила прочь, и в глазах ее — или я ошибаюсь? — мелькали страх, растерянность, отчаяние… Один только раз она заговорила о нем, один-единственный — как только пришла в себя после трехмесячного бреда. Мы сидели втроем — доктор, я и она. Развлекали ее, болтали обо всем и ни о чем. Она молчала и только слабо и болезненно улыбалась. А потом вдруг спросила: