Семен Слепынин - Паломники Бесконечности

— И у нас тоже, — рассмеялся мальчик. — Идем!

Я пошел, стараясь ничему не удивляться. За березовой рощей и в самом деле распахнулись просторы, от которых перехватило дыхание и вновь закружилась голова. Все знакомо! Луга, перелески, холмы, овраги — все знакомое, все родное. На дне оврагов журчали студеные ключи, на холмах качались травы и шумели как волны морского прибоя. В цветущих клеверах гудели пчелы, а из-под ног вспархивали испуганные птицы.

— Вот и кони! — воскликнул мальчик. — Ну что, родные? Потеряли меня? Соскучились? — И, обернувшись ко мне, пояснил: — Это я пасу их. Они меня слушаются. Стоит только заиграть — и они за мной.

Мы подошли к одиноко стоявшему дереву — старому, кряжистому, в буграх и наростах тополю. Мальчик запустил руку в его дупло и вытащил какую-то трубочку.

— Пастушья свирель? — спросил я.

Пастушок с недоумением посмотрел на меня. Слово «свирель» было ему незнакомо.

— Поиграй. Видишь, кони так и смотрят на тебя. Ждут, — пошутил я.

Мальчик приставил дудочку к губам, пальцы его забегали по дырочкам, то закрывая их, то открывая.

Силы небесные! Я был потрясен, захвачен волшебством звуков, их пленительными ритмами и напевами. Казалось, пела и грустила сама природа. Здесь было все: тихие рассветы с шорохом падающей росы, журавлиные крики и гул волнующихся трав. Лошади и в самом деле подняли головы и прислушались. А над ними, замирая в небесной выси, лились то голоса далекой старины — жалобные и протяжные, то песни юные, как весенние ветры.

— Да ты играешь как царь степей! — воскликнул я. — Научи.

Пастушок охотно согласился. Получалось у меня сначала неважно, прямо скажем — коряво, что смешило моего учителя. Он хохотал, глядя, как мои непослушные пальцы срываются с дырочек. А что за звуки! То пронзительно визгливые, то тихие и сиплые.

Но потом случилось со мной что-то непонятное. Я заиграл с легкостью, удивившей меня самого. Пальцы словно вспомнили давно забытое, обрели гибкость, ловко заскользили, завибрировали и начали извлекать из свирели волнующие задумчивые звуки. Заговорила ли та самая моя извечная метафизическая печаль? Не знаю. Но звуки уводили в запредельные, зазвездные страны, в такие тоскующие космические дали, что на глазах мальчика выступили слезы.

— Ты обманщик, дяденька! — обернулся он и вскочил на ноги. — Играешь ты здорово. Лучше всех. Ты… ты учитель музыки?

— Нет, малыш. Просто оказался способным учеником. Не играл я до этого. Не подаришь ли мне свою удивительную дудочку?

— Подарю, конечно. Но обманщик ты. Играл ты раньше. Играл.

Я засунул дудочку, эту волшебную пастушью флейту в карман кителя, встал и вдруг почувствовал что-то неладное. Холодком ли повеяло, тень ли мелькнула, но стрекочущие кузнечики, сонно гудевшие шмели и пчелы попрятались в травах и затихли. В картине, созданной мной, затаилась какая-то фальшь, разрушающая гармонию этого замкнутого живого мира. И я уже знал какая — присутствие в ней самого автора, инородного космического гостя. Я лишний!

— Что случилось? — забеспокоился мальчик.

— Нам пора прощаться.

— Уходишь?

— Это ты уходишь, милый пастушок.

Да, картина «уходила», таяла на глазах. Сначала потускнело солнце, потом истончился клочок голубого неба и образовалась рваная дыра. Оттуда пугающе глянула физическая реальность — черная космическая бездна и светящиеся пятнышки далеких галактик.

— Что это?! — в ужасе вскрикнул мальчик.

Бедный пастушок. Желая успокоить малыша, я попытался погладить его по голове. Но рука моя коснулась пустоты. Мальчик исчез. Вслед за ним рассеялись облака, рощи, травы, и сгинула вся мнимая твердь под ногами. Планета-мираж пропала, ни в малейшей степени не нарушив во Вселенной баланс вещества и энергии. Ведь она — ничто.

И опять я один во Вселенной. Опять одиночество, полнее которого не будет нигде. И полное бессилие — эта вечная трагедия внетелесной мысли. В мире идеальном я всемогущ, как Бог (планету я все-таки создал), но в мире физическом беспомощнее комара. Не могу сдвинуть ни одной пылинки.

Я присел на скалистый выступ астероида и задумался о картине. Было в моем творении что-то знакомое, даже родное и давно забытое. А что, если картина — не вымысел и не мираж, а затерявшаяся в глубинах времени реальность? Моя реальность? Было в моей телесной жизни что-то похожее. Было! Тогда понятно, почему картина вырвалась из-под моей власти. Это непроизвольно, сама собой развертывалась моя память — хранилище моих прежних, затянутых туманом забвения земных жизней. Понятно и то, почему я так быстро и ловко научился играть на свирели. Прав мальчик: играл я раньше. Миллиарды лет назад, но играл.