Кир Булычев - Через тернии к звездам

А рядом с ним был куда менее известный вождь реформации Гульдрик Цвингли. Тот жил в Швейцарии. И остался в истории как человек, никогда не повышающий голос, обращавшийся к доводам разума и проповедовавший любовь к ближнему и свободу мысли. Лютер спорил с ним, осыпал проклятиями, но переспорить не смог. А когда началась война с католическими кантонами, Цвингли, мыслитель, пожилой человек, взял, как и рядовые его единомышленники, оружие и погиб в бою.

Разумеется, исторические аналогии более чем условны. Я говорю лишь о типе характера. Ричард был своего рода пророком, который никогда не требовал смерти врагов. Но когда надо было — ради картины, ради человека, попавшего в беду, ради обиженного, ради справедливости идти в бой, он никогда не отсиживался в окопах. Мне приходилось видеть Ричарда в таком бою. Это был танк. Вежливый, воспитанный, сдержанный — только глаза становились совсем светлыми от внутренней ярости. И противники, бросая щиты и копья, в конце концов бежали с поля боя. Правда, не всегда. Ричарду тоже приходилось терпеть поражения, и самые горькие из них — творческие, когда тебе, режиссеру, не дают снимать то, что ты хочешь, к чему ты готовишь себя годами. Но и в поражениях Викторов внешне оставался точно таким же, как прежде. Сила духа его была столь высока, что он мог подняться над личными обидами. И завтра, если не свалит болезнь, снова в бой…

Только через несколько лет после того, как мы познакомились, я увидел у него небольшую фотографию. Пожелтевший квадратик картона. Пожилой человек в морской форме. Адмирал Казнаков — прадед Ричарда, крупный военный специалист, теоретик, комендант Кронштадта. Мы были уже достаточно близки с Ричардом, чтобы он открыл для меня свой жгучий интерес к собственному прошлому, к той линии русских интеллигентов, продолжением которой он себя ощущал и принадлежностью к которой гордился, но не позволял своей гордости выглянуть наружу. Он попросил тогда меня как историка отыскать какие-нибудь материалы о прадеде, да и сам собирался в ленинградский Военно-морской архив, чтобы увидеть документы или письма, написанные рукой адмирала. Но не успел, некогда было…

Даже если ты хорошо знаком с человеком несколько лет, если ты с ним вмести работал, ты узнаешь о нем лишь то, что он согласен тебе показать, или то, что не смог скрыть. А Ричард никого, кроме матери и жены, глубоко к себе в душу не пускал. Он был убежден, что любое панибратство — неуважение как к себе, так и к собеседнику. Поэтому я могу сказать, что хорошо знал Ричарда, и в то же время должен признаться, что не знал его толком. И, к сожалению, не старался должным образом понять или оценить его: казалось, в том не было и надобности. Ричард еще будет жить много лет, мы еще поговорим, мы еще многое сделаем — успеется.

Не успелось. И теперь, когда Ричарда нет, я стараюсь понять здесь, сейчас, на этих страницах, мотивы его действий, причины его успехов. Что невозможно без проникновения в его внутренний мир.

Я знаю, что Ричард, с того момента как осознал себя, а осознал он себя раньше, чем многие его сверстники, потому что ему было тяжелее жить, чем другим, потому что он был умнее многих, потому что он был талантлив по-человечески, не подозревая еще, к чему он приложит этот талант, хотел быть учителем. Труд педагога для него был всегда высшим выражением человеческого долга.

Но, разумеется, Викторов понимал педагогику широко. Я допускаю, что, сложись его жизнь иначе, он мог бы работать и в школе и был бы хорошим учителем. Но это могло бы случиться лишь при самом неладном стечении обстоятельств. Класс был бы Ричарду тесен. Учительство в его понимании было понятием вселенским, близким к "должности" проповедника. Мне приходилось видеть Ричарда в ситуации, когда он терялся перед масштабами и уверенностью в себе несправедливости и хамства. И тут же отправлялся наводить справедливость. Учитель в его понимании этого слова — хороший добрый человек, который хочет, чтобы люди вокруг стали тоже хорошими и добрыми, Я не знаю, что говорил и как рассуждал Ричард, когда он поступал на философско-филологический факультет Львовского университета, но подозреваю, что ему в том возрасте сочетание двух высоких слов в наименовании факультета казалось воплощением перспектив избранной стези.

Важная деталь: еще до университета он оканчивает музыкальное училище. Он не стал музыкантом и не намеревался им стать, но музыка была для него неотъемлемой частью мира и частью его миссии. Я помню, как важно ему было решить музыкальный строй и интонацию любого фильма. Без музыки фильма быть не могло. Он даже монтировал, не отрываясь от музыкального ощущения картины.