Октавия Батлер - Амнистия

Любой выходящий мог знать ценные технологические секреты, мог быть загипнотизированным саботажником, или переодетым шпионом пришельцев — кем угодно. Меня передали военным, которые заперли меня, неустанно допрашивая и обвиняя во всем от шпионажа до убийства, от терроризма до предательства. У меня брали всевозможные пробы, и тестировали, как только могли придумать. Они убедили себя, что я ценная поимка, что я сотрудничала с нашим „негуманоидным противником“. Поэтому, я представляла им великую возможность найти способ добраться до них — до сообществ.

Все, что я знала, они от меня получили. Дело было не в том, что я вообще пыталась от них что-то скрыть. Проблема заключалась в том, что я не могла рассказать им то, что они хотели знать. Конечно, сообщества не объяснили мне, как работает их технология. Да и зачем им надо было это делать? Об их физиологии я тоже знала не много, но я рассказала все, что знала — и рассказывала снова и снова, потому что мои тюремщики пытались подловить меня на лжи. А что до психологии сообществ, то я могла сказать лишь о том, что было сделано со мной, и что я видела делалось с другими. И так как мои тюремщики не усматривали в этом ничего полезного, они решили, что я с ними не сотрудничаю, и, значит, у меня есть что скрывать.»

Ноа покачала головой. «Единственная разница между тем, как пришельцы обращались со мной в первые годы моего плена, и тем, как обращались со мной эти люди, была в том, что так называемые человеческие существа знали, как именно причинить мне максимальную боль. Они допрашивали меня день и ночь, они мне угрожали, накачивали наркотиками, и все это в попытке заставить меня выдать им ту информацию, которой у меня не было. Мне не давали уснуть по несколько суток кряду, пока я не переставала соображать и не могла больше отличать реальность от нереальности. Они не могли добраться до пришельцев, но они добрались до меня. Когда они меня не допрашивали, то продолжали держать в заключении, в одиночке, изолированной от всех, кроме них.»

Ноа огляделась в зале. «И все это из-за того, что они знали — знали абсолютно — что любой пленник, который выжил после двенадцати лет заключения и кого потом освободили, должен быть предателем какого-нибудь сорта, сознательным или нет, знающим что-нибудь или не знающим. Они просвечивали меня рентгеном, сканировали всеми возможными способами, а когда не нашли ничего необычного, это сделало их только злобнее, заставило ненавидеть меня еще больше. Я каким-то образом сделала из них идиотов. И уж это-то они поняли! И уйти от них так просто я теперь не могла.

Я сдалась. Я решила, что иначе они никогда не остановятся, что в конечном счете они просто убьют меня, а до тех пор мне не видать ни мира, ни покоя.»

Она сделала паузу, вспоминая все унижения, страх, безнадежность, изнеможение, горечь, отвращение, боль. Они никогда не били ее слишком сильно — просто стукнут несколько раз иногда для острастки и запугивания. А временами ее хватали, трясли и толкали посреди потока продолжающихся обвинений, измышлений и угроз. Время от времени какой-нибудь допросчик сбивал ее на пол и приказывал снова садиться на стул. Они не делали ничего, что могло бы убить е или даже серьезно ей повредить. Но все это длилось и длилось. Иногда один из них притворялся добрым, начинал даже слегка ухаживать, пытаясь соблазнить и тем заставить рассказать секреты, которых она не знала…

«Я сдалась», повторила она. «Я не знала, как долго я находилась там, когда все это случилось. Я никогда не видела неба или солнечного света, поэтому потеряла всякое представление о времени. Я просто пришла в сознание после долгого допроса, обнаружила, что нахожусь в своей камере одна и решила покончить с собой. Я стала обдумывать эту мысль со всех сторон, когда смогла вообще думать, и вдруг поняла, что именно это мне и надо сделать. Ничего другое не заставит их остановиться. Поэтому я так и сделала. Я повесилась.»

Пьедад Руис горестно вздохнула и уставилась в стол, когда все оглянулись на нее.

«Вы пытались покончить с собой?», спросил Рун Джонсон. «А вы пытались сделать это… когда находились у сообществ?»

Ноа покачала головой. «Никогда.» Она выдержала паузу. «Для меня гораздо больше, чем я могу вам это передать, значило, что на сей раз моими мучителями были представители моего собственного вида. Это были люди. Они говорили на моем языке. Они знали все, что знаю я, о боли, об унижении, страхе и отчаянии. Они понимали, что делают со мной, и все-таки до них никогда не доходило, что так не надо делать.» Она задумалась, вспоминая. «Некоторые пленники сообществ кончали с собой. И сообществам было все равно. Если вы хотели умереть и могли повредить себя достаточно тяжело, то вы умирали. А сообщества лишь наблюдали за этим.»