Гордон Диксон - Путь Пилигрима

Шейн достал из кармана единственный кусок металла, который ему разрешалось носить с собой. Это был ключ от его квартиры при штабе Лит Ахна, в Миннеаполисе, бывшем когда-то частью страны, известной под названием Соединенные Штаты Америки. Ключ был сделан из какого-то специального сплава, разработанного алаагами, и, как все подобные ключи, имел «защиту» - не включал сигнализацию при нарушении поля, наведенного алаагами над каждым городом и деревней для поиска запрещенного металлического оружия людей. Концом ключа Шейн нацарапал на стене под телом схематичное изображение пилигрима с посохом.

Твердый наконечник металлического ключа легко прорезал трухлявую поверхность кирпича, обнажая прежний светло-красный цвет. Шейн повернул прочь, засовывая ключ в сумку. Вечерние тени, падающие от зданий, постепенно закрывали то, что он сделал. А тела уберут только на восходе - по алаагскому закону. К тому времени, как нацарапанную на кирпиче фигуру увидит первый чужак, Шейн будет снова находиться среди домашнего «скота» Лит Ахна, неотличимый от них.

Неотличимый, но с этого момента другой - в чем именно, алаагам еще предстоит узнать. Он повернулся и быстро зашагал по улице, которая вела к ожидающему его курьерскому самолету чужаков. Краем глаза различил он трепетание цветных крылышек бабочки - или то был только проблеск отражения от какого-то высокого окна, на мгновение блеснувший разными цветами. Быть может, вдруг подумал он с теплотой, это та самая бабочка, которую он видел появляющейся из кокона. Приятно было вообразить, что это могло быть то самое крошечное свободное существо.

– Привет Пилигриму,- с ликованием прошептал он.- Лети, маленький брат. Лети!

Высадившись холодным серым ноябрьским утром из переполненного автобуса, доставившего авиапассажиров из Болоньи - как это часто случалось в зимнее время, в Милане был туман, и курьерский корабль, как и коммерческие, вынужден был совершить посадку в Болонье,- Шейн Эверт краем глаза заметил неприметное изображение маленькой фигурки, нацарапанное на цоколе фонарного столба. Он не осмелился в открытую взглянуть на него, но взгляда искоса было достаточно. Остановив такси, он назвал водителю адрес алаагского городского штаба.

– Efreddo, Milano [1] В Милане холодно (ит.). ,- сказал водитель и погнал такси по почти что безлюдным утренним улицам.

Шейн, соглашаясь, односложно отвечал со швейцарским акцентом. Милан и впрямь холоден в ноябре. Холоден и неприветлив. К югу отсюда, во Флоренции с ее голубыми небесами и солнечным светом, должно быть, все еще тепло и приятно. Водитель, возможно, надеется завязать разговор и выведать, что привело его пассажира в штаб пришельцев, а это опасно. Обычные люди не любят тех, кто работает на алаагов. «Если я ничего не скажу,- подумал Шейн,- он может что-то заподозрить. Но, подумав хорошенько, решит по моему швейцарскому акценту, что я приехал сюда помогать попавшим в беду родственникам и не настроен разговаривать».

Водитель заговорил о минувшем лете, сожалея о прошедших днях, когда приезжало много туристов. Шейн отвечал очень кратко. Потом в такси стало тихо, если не считать шума мотора. Шейн прислонил посох к правой ноге и левому плечу под таким углом, чтобы уместиться в небольшом салоне такси. После чего разгладил на коленях серый плащ. Перед глазами стояла увиденная фигурка с посохом. Изображение было идентично тому, что он сам впервые сделал на стене под тремя пиками с распятым на них человеком, в Аалборге, в Дании, более полугода тому назад. Но не он оставил это изображение на фонарном столбе. Как ни одну из тех фигурок, которые замечал по всему свету за последние восемь месяцев. Одно мгновение эмоционального бунта подвигло его создать образ, который теперь тиражируется, наполняя часы его сна и пробуждения повторяющимися кошмарами. Нет смысла напоминать себе, что вряд ли кто-нибудь свяжет его с первым граффити. Нет смысла вспоминать, что все прошедшие с тех пор восемь месяцев он был безупречным слугой Лит Ахна.

Никакие факты не помогут, если по какой-то причине Лит Ахн или другой алааг найдет повод связать его с одной из нацарапанных фигур.

Какой безумный, эгоцентрический импульс подтолкнул его использовать свою обычную личину пилигрима в качестве символа Сопротивления? Подошло бы любое другое изображение. Но тогда у него в крови был алкоголь датских бутлегеров; и было - сильнее всего - воспоминание о громоздких алаагах на площади, отце и сыне, наблюдающих смерть приговоренного и казненного ими человека, и память об их разговоре, который понимал он единственный из всех людей, тоже жгла его, и на один краткий миг благоразумие его улетучилось.