Карина Шаинян - Мышь

– Ты, – говорит, – фальшива насквозь, посмотри на себя! Какой ты была и какой стала! Фальшива! – и смеется громко так, «ха-ха-ха» – произносит.

Молчу, мышку в кармане глажу. Правильно он говорит, конечно. И это тоже: «рок-н-ролл мертв… а ты…» А я – еще нет, ага. Я должна была подохнуть вместе с рок-н-роллом, но почему-то выжила. Может, потому, что он загнулся, когда я еще и не родилась?

А вот еще фишка: я не знаю ничего. Ну совсем ничегошеньки, неграмотная. Кто-когда-почему… Что я знаю про Вудсток? Только то, что он был… А феньки ношу, да еще и сама себе их делаю, сама делаю и сама таскаю. Так ведь дарить мне их никто не будет…

– Ха-ха-ха! – говорит Женька трагическим голосом и дверь захлопывает. Ладно, дальше пойду…

Мышка у меня в кармане завелась. Маленькая, серая. Глазки на выкате. Усы дрожат. Раньше часто высовывалась, оглядывалась вокруг. Потом перестала. Но я все равно иногда руку в карман засуну – и поглажу ее, осторожно, пальцем между ушами потреплю, по позвоночнику проведу. Славная мышка, тихая такая…

Пятый этаж, последний. В какую квартиру позвонить? Одна дверь – металлическая, здоровенная. Другая – обшарпанная, фанерная. В облезлую позвоню, скорее откроют.

Открывает Андрей. Привет, говорю. Глаза красные под белыми ресницами… шепчет что-то… Как всегда – шепчет, стесняется, это потому что гитары в руках нет. Руки большие, узловатые, с длиннющими пальцами – в них гитара должна быть, а не стакан. А у него – стакан, и он пьет из него и говорит: уходи. Смотрю – а за спиной обломки деревянные валяются и бутылки… Сломалась гитара, жалко. Андрей все больше краснеет, уходи, говорит, я тебя не помню. Тут его от двери отодвигают… Искандер вышел, так и знала, что они вместе… Глаза сверкают, зубы сверкают, череп гладко выбритый под лампой блестит. Джинсы рваные… Чего, говорит, стоишь на пороге, заходи! Поворачивается спиной и к кухне идет, а в спине – девять дыр по позвоночнику, футболка лоскутами торчит. Не буду я заходить, убили его давно… Дверь прикрыла, стою, мышку глажу. Шерстка мягкая, прохладная, влажная немножко.

Не стану в металлическую дверь звонить. Знаю, кто там живет. Она, конечно, рада будет и все такое… позвони мне на мобилу как-нибудь, скажет. Я, правда, занята сильно, проект сейчас какой-нибудь, подчиненные сами не справляются, ты же понимаешь, а фирма наша – лидер, и вообще меня скоро повысят, а ты как-нибудь позвони, посидим, поговорим… Может, чаю? Мышка в кармане живет? Ну ты приколистка, ха-ха-ха, не меняешься, ну, извини, мне бежать пора…

Нет уж, лучше на лестнице посижу, покурю. Может, вытащить мышку из кармана, поговорить? Ладно, пусть сидит, притаилась, спит, наверное…

Холодно здесь. Холод и застоявшийся табачный дым, и пыль, и темные ошметки рядом с мусоропроводом. Стены все исписаны, изрисованы, и окурки об них тушили, много, долго… Пацифика… и бессмертные три буквы. Голые тетки с сигаретами в зубах. Имена, много имен, и еще больше названий. И снова имена, и плюсики, и равно – кто-то считал… считал, что…

Билли. Они все теперь живут в этом доме. Кто-то потушил сигарету прямо об серединку улыбчивой второй «и», краска вспучилась, независимая рожица «Б» стала унылой и болезненной. Гашу бычок об последнее «и», теперь у имени есть глаза…

Мышку за ухом почесать. Шерсть расползается, под ноготь забивается что-то холодное и скользкое. Карман, наверное, давно промок. Запах… так это мышка, а я думала, в мусоропроводе что-то гниет…

Осторожно, кончиками пальцев, трогаю спинку, шкурка съезжает, обнажает мокрое мягкое мясо. Тонкие косточки царапают руки. Мышке приятно, когда я ее глажу.