Борис Стругацкий - Затерянный в толпе

Мы начали наблюдать за несчастным Дьедом. Первые дни старик был ужасен. Он не принимал пищи и почти не мог двигаться. Он лежал на койке в отдельной палате и часами остекленело глядел в потолок. Периоды мертвой неподвижности сменялись буйными припадками, когда его приходилось привязывать к постели. Говорить членораздельно он не мог, только мычал как паралитик. Его мучил, по-видимому, нестерпимый непроходящий ужас. Он боялся всего: санитаров, мух, тарелок, гудков машин… Какими глазами он смотрел на нас с Арчи, когда мы обследовали его!.. Увидев паука, он однажды чуть не выпрыгнул в окно… Но всему этому даже я не удивлялся. Собственно, те сумасшедшие, которых я видел на своем веку — еще в институте, на практических занятиях, — выглядели в общем так же. Артур уже тогда находил какие-то странности, но я как-то не удосужился поговорить с ним основательно на эту тему. Однако проходили дни, Дьед начал успокаиваться, в известном смысле приходить в себя, и тут-то и появились странности, которые поразили даже меня.

Атта медленно раскурил сигару и задумался. Потом продолжил:

— Знаете, сейчас очень трудно объяснить, что собственно странного было в его обыденном поведении. Ведь сумасшедшему все можно — думают обычно — на то он и сумасшедший… Но, понимаете, это сумасшествие было каким-то необычным, каким-то… осмысленным, что ли! Вот случай: вхожу, он сидит на койке и внимательнейше рассматривает свои руки. Подходит ко мне, начинает изучать мои ладони, сравнивает со своими, и глаза у него при этом ну самые что ни на есть здоровые. И в них — живейшее любопытство. Или — прогуливаемся с ним по аллейке вечером, солнце опускается в океан, небо темнеет, показывается серп луны. Он тычет пальцем на луну, на солнце и показывает мне на пальцах — «два». Потом себе в грудь, и на пальцах — «шесть». И так не один раз, в течение трех-четырех вечеров. И при этом что-то оживленно щебечет… Странно было все это. А по ночам иногда вскакивает, страшно кричит, бьется в двери, в окна… Приходят к нему, успокаивают, укладывают, он тихонько вырывается, плачет, неумело вытирает слезы и смотрит на мокрые руки с огромным удивлением… Но самое странное впереди. Однажды, войдя в его комнату, пока он прогуливался с Арчи, я увидел, что стюард старательно скоблит стену. В чем дело? Он мне показывает уже наполовину стертый, еле заметный рисунок: изображение большой птицы в полете. Сделано углем. Расспрашиваю стюарда. Этот болван рассказывает, что подобные рисунки Дьед оставляет на стенах, на полу, на мебели уже не в первый раз, и что он, стюард, уже жаловался управляющему, что ему надоело их каждое утро соскабливать. «Дурак, — говорю я, — пошел вон. И больше не смей стирать». Так мы обнаружили у бедняги его странный талант. Подождите, не задавайте вопросов, я все знаю и все расскажу сам… Лучше выпейте… Вот так!.. На следующий день мы с Артуром приходим к больному, подзываем его к столу (он уже научился немного понимать нас) и раскладываем на столе бумагу, карандаши и все такое прочее для рисования. Он долго ничего не понимал, до тех пор, пока я не взял карандаш и не попытался изобразить лошадь. Артур, увидев эту лошадь, сказал, что боится, как бы у больного не возобновились припадки ужаса, но Дьед меня понял. Меня, я помню, тогда еще поразила мысль, что все это похоже не столько на разговор с сумасшедшим, сколько на объяснение двух людей, живущих в разных странах и говорящих на разных языках. Так или иначе, Дьед берет карандаш и… вот…

Атта пыхтя рылся в записной книжке.

— Вот… Извольте глянуть… — Он протягивал четвертушку бумаги, перегибаясь через стол грузным телом.

Гость осторожно взял, изумленно поднял брови, рассматривая, улыбка медленно сползала с его тонких губ.

— Дьявол!.. — выдохнул он.

На желтоватом клочке твердые четкие штрихи сливались в чудесную странную картину: пылающий огонь, несколько человеческих фигур у костра, бесформенная глухая чаща вокруг и темное, неуловимо прозрачное ночное небо с четырьмя узкими светлыми серпами, висящими над вершинами леса… Странное, неземное очарование струил этот диковинный пейзаж. Гость закрыл глаза и почувствовал вдруг, как пронесся мимо теплый ветер, полный аромата незнакомых цветов, влажный, тяжелый. И услыхал шорох затаившегося леса, и крик ночной птицы, и дыхание тех, что сидели у огня… Он сам стоял перед огнем, опираясь на тонкое копье и слушая ночь, глядел на блестящие серпики над серебристыми вершинами неподвижных деревьев…

Читать дальше