Сергей Лукьяненко - Фантастика 2000

Ресурсы, лежащие на этом пути, очень велики. Так, 80 % населения учило в школе иностранный язык, но не знает его.

Между тем в мозгу накоплено огромное количество соответствующей информации: одних только видеофильмов и компьютерных игр вполне достаточно для того, чтобы в подкорке сформировалось устойчивое семиотическое пространство английского языка. Проблема в том, что эта информация не может быть сознательно использована. С точки зрения метаобразования правильно сказать: «проблема лишь в том…» Метапедагогика подразумевает отказ от понимания образования как механизма вовлечения личности в данный конкретный социум. (С этой точки зрения «консервативная со знаком плюс» функция образования — сохранение накопленной в обществе информации — сопровождается функцией «консервативной со знаком минус» — сохранением в неизменной форме структуры социума, подсистемой которой является образование.) Иными словами, речь идет о резком снижении входного информационного сопротивления системы «образование». Может быть, имеет смысл говорить даже о слиянии в обществе (на какой-то исторический период) механизмов создания и сохранения информации. Очевидно, что создание метапедагогики является ключевым фактором для перехода к метасистеме.

Глобальный кризис образования лишь подчеркивает необходимость такого перехода. Другое дело, что разработка принципиально альтернативных педагогик находится на эмбриональном уровне. Даже в фантастике они занимают ничтожную часть от общего спектра проблем и ставились лишь в некоторых ранних произведениях А. Азимова, Р. Бредбери, Э. Геворкяна и др.

Эти и другие метаоператоры позволят ускорить развитие и интенсифицировать общественную жизнь если не всей России, то во всяком случае русской интеллигенции, которая, заметим, представляет собой довольно-таки «толстую» в сравнении с другими евроориентированными странами «прослойку». Подобная схема может быть реализована как совокупность конечного числа вполне конкретных программ, таких, как «Гуттенберг» (перевод в общедоступную электронную форму всей накопленной в стране информации, обеспечение повсеместного неограниченного доступа граждан к компьютерным сетям), «Модернизация образования» (программа резкого перемешивания возрастных страт в обществе через реализацию закона об обязательном подтверждении среднего образования — в самом деле, можно ли считать нормальным, что даже среди учителей лишь очень небольшой процент способен сдать экзамен за «десятилетку» по любому предмету, кроме собственного), «Электронная демократия» (прекрасно описана Д. Симмонсом в «Падении Гипериона») и пр. Эти проекты не являются ресурсоемкими — в обычном смысле этого слова. Они могут быть осуществлены и они будут осуществлены — раньше или позже, здесь или за Великой Стеной.

И что же тогда? Понадобилось на удивление много времени, чтобы обнаружить структурную эквивалентность миров утопий и антиутопий. «Если XIX столетие искало способ построить утопию, то XX век более всего опасался, что утопия будет построена». Утопические/антиутопические миры возбуждают сильные чувства — не суть важно, со знаком «плюс» или «минус». Само по себе это подразумевает полноту жизни личности в таком «хорошем»/«плохом» обществе. По сравнению с размеренной и зачастую скучной жизнью в современном демократическом мире можно говорить о некой «прогрессивности» «миров, которых нет (и не должно быть)». Жизнь в условиях информационного и структурного равновесия, слабых эмоций, высокой обеспеченности и низкой ответственности вряд ли может рассматриваться как «положительный вариант», ибо давно сказано: «Не ищите Истину в комфортном существовании».

Заметим, что симметричность пары «утопия — антиутопия» подразумевает выбор личности ответа на вопрос: в каком из миров — лучшем или же худшем — она, личность, существует? Здесь уместно вспомнить известный анекдот о супругах, посетивших Колизей. Оба были в одном и том же Риме в одних и тех же условиях. Тем не менее тоннель Реальности, в котором находилась жена («я была в полном восторге: я находилась на ступенях древнего Колизея и видела тени римских патрициев, заполняющих трибуны, Цезаря в пурпурной тоге и гладиаторов, я была счастлива от того, что довелось это пережить…»), отличается от тоннеля Реальности, в котором живет ее муж: («сижу на грязных ступенях кретинского Колизея и думаю о тех проститутках, ворах и бандитах, которые сидели здесь до меня…»).