Алекс Гарридо - Акамие, или Любимая игрушка судьбы

Его голова заслонила солнце, и Акамие видел только черныйсилуэт, окаймленный радугой. А потом свет ударил в лицо, заставив зажмуриться, и спустя немало мгновений Акамие понял, что остался один, что судорожный вздох все еще стиснут в груди и что лазутчик приходил не за тем, чтобы убить его.

И тогда со стоном втянул воздух, вскочил на ноги, ног под собой не почуяв, и кинулся сквозь кусты, по цветникам, перепрыгивая через серебряные желоба, напрямик, - только со всполошенным кудахтаньем бросались в стороны, растопырив куцые крылья, белоснежные павлины, - кинулся туда, где сквозь взбитую пену цветущего сада просвечивали тонкие башни дворца.

А навстречу от широкого крыльца бежали, голося наперебой, слуги, и Акамие сначала не удивился, а лишь подосадовал на их нерасторопность.

Но скачущие осколки слов сложились наконец - и Акамие остановился, прижав к груди руки, чтобы дыхание не мешало вслушаться. Испуг еще бился тугими толчками в груди, не отпускал стиснутого горла.

Но как кровь проступает сквозь повязку, так смысл перебивавших друг друга воплей проступил сквозь испуг и стал ясен. Акамие рванулся к крыльцу быстрее прежнего и пронесся, еще слепой от солнца, наугад или на память по темным переходам игрушечного дворца Варин-Гидах.

На вишневом, исчерченном тенями от оконных решеток ковре Эртхабадр ан-Кири лежал, будто погребенный под грудой кроваво-красных тканей, золотого шитья и каменьев. Только лицо и руки слишком ярко светлели между черных полос. Акамие разворошил одежды и прижал ладони к груди царя. Ничего. Нащупав пальцами вереницу мелких пуговок, рванул ворот. Резко затрещала ткань, пара пуговок, отпрыгнув, стукнулась о стену - и все. Акамие, не оглядываясь, вытянул назад руку. Кто-то достаточно смелый, чтобы проявить сообразительность, вложил в пальцы рукоять ножа.

Пуговицы раскатились по ковру, а Акамие прижался ухом к груди Эртхабадра. Помедлив, сердце его толкнулось в висок Акамие. Не отрываясь, Акамие змеей зашипел на столпившихся в покое слуг:

- Лекаря зовите... жив... пошлите за Эрдани...

Не угодно Судьбе - и не вспомнишь, и никто не напомнит.

День за днем, ночь за ночью проводил неотлучно у ложа больного царевич Акамие.

Но ни разу, ни даже когда задумчивый Эрдани произнес приговор - странно так взглянув при этом на царевича, будто в ответ ждал от него опровержения или подсказки, - ни даже тогда Акамие не вспомнил о нефритовой коробочке со знаком Жизни, или Судьбы, или еще чего-то неведомого на крышке.

Лишь наскоро омыться и совершить все, что этому предшествует и сопутствует, мог позволить себе Акамие, потому что царь, жестоко страдая, искал утешения только в прохладе его пальцев и жасминовой нежности голоса, час за часом шептавшего и напевавшего, отвлекая от боли и страха, перед которым бессилен и храбрейший воин. Ожидание смерти на ложе болезни сильно разнится от свидания с ней на поле боя. А бальзамы и эликсиры Эрдани не могли погасить боль, сжигавшую царя.

Изредка и ненадолго забывался царь неглубоким, ненадежным сном, пугливо бежавшим при малейшем звуке или мелькании пламени в светильнике. Пока он спал, Акамие, торопливо переодевшись в свежие одежды, присаживался на низкий широкий подоконник, привалившись головой к решетке, и смотрел в сад. Сон не шел к нему, может быть от усталости. Но потоки белых лепестков, облетавших с ветвей, сбивавшихся в сугробики вокруг стволов в яркой траве, мелькание теней в зелени сада, а ночью - торжественные громады созвездий и плавное течение черных громоздких облаков, кое-где тронутых лунной каймой, приносили облегчение и утомленным глазам, и душе.

Не в первый и не во второй раз Акамие заметил его. Но когда заметил, понял, что эту особенную тень, это смутное движение в темной глубине ночного сада он улавливал и раньше - каждый раз, когда подходил к окну. Лазутчик намеренно давал Акамие заметить себя, но лишь краем глаза, так что это и не доходило до сознания. И вот теперь позволил смутному силуэту проявиться, выступить из темноты, плащу - прошуршать по влажной траве, шагам - быть услышанными, а лицу быть увиденным.

Это было в последний предутренний час, когда темнее темнота и тише тишина, когда крепче всего сон. И царь спал, и спали все во дворце, кроме стражи и бессонного Акамие.

Просунув руку в отверстие решетки, Акамие поманил лазутчика. Тот не замедлил приблизиться и, встав на выступ у основания стены, поймал руку Акамие сухими горячими пальцами. Акамие отдернул руку, как обожженную.