Павел Амнуэль - Маленький клоун с оранжевым носом

Вспомнилось вдруг: третий курс, я готовился к экзамену по квантовой теории поля, и мне казалось, что сложнее этой науки нет ничего на свете, я сидел ночами, не зубрил, зубрежкой в физике ничего не добьешься, но старательно выводил формулы и пытался разобраться в аргументах и доказательствах. Мама спала в своей комнате, а я корпел над учебниками в гостиной, я и спал там на диване, потому что в нашей двухкомнатной другого места просто не было. Было, кажется, часа два ночи, кофе я выпил столько, что хватило бы на неделю, но все равно клонило в сон, строчки сливались, и вдруг я увидел, подняв глаза от книги, как мама в одной ночнушке беззвучно проходит от телевизора, стоявшего в углу, к кухонной двери, будто ей захотелось пить, и она отправилась налить себе воды в белую кружку, которую всегда держала на тумбочке у кровати. Я еще удивился: мамина комната находилась в противоположной стороне, и, вообще говоря, чтобы попасть на кухню, маме не нужно было проходить через гостиную, да и телевизор стоял у нас в дальнем углу, туда и подойти-то не было возможности, чтобы я не заметил. Может, я уснул на мгновение, но все равно… Мама скрылась в кухне, а я встал и поплелся за ней – не знаю почему, просто пошел и все, но на кухне было темно, мама наверняка зажгла бы свет, она же не кошка, чтобы видеть в темноте, да и тихо здесь было так, будто звуки сгустились и выпали на пол в осадок. Я включил свет, зажмурился на мгновение, но и так знал, чувствовал: никого на кухне не было, все мне привиделось, показалось, перезанимался, надо бы или выпить еще кофе, или пойти спать… Вместо этого я погасил свет и на цыпочках пошел к маминой комнате, входить, конечно, не стал, приложил ухо к тонкой двери и отчетливо услышал спокойное равномерное дыхание.

Я вернулся в гостиную, сложил книги стопкой и завалился спать.

Много лет спустя в научной литературе появился термин «склейка», удачный термин, мы с Аликом стали им пользоваться – в ту ночь со мной случилась обычная склейка, и сейчас, когда я смотрел в глаза Игоря, произошло, видимо, то же самое: склейка, соприкосновение ветвей. Наверно, для этого нужно особое состояние психики – я ведь тогда ночью был, можно сказать, не в себе, и сейчас тоже. А может, Игорь каким-то образом так повлиял на мою восприимчивость?

Я расцепил ладони, поднялся и, сказав «скоро вернусь», пошел к двери.

Мне и на этот раз не удалось уйти. Игорь пошел следом. Когда я взялся за ручку двери, он сказал мне в спину, приглушенно, но достаточно громко, чтобы я расслышал и не имел по этому поводу никаких сомнений:

– Мне стало страшно… Я закричал… Я схватил… Не помню. Дверь была открыта… Я потянул папу за руку…

Он потянул отца за руку. Дверь была открыта. Дверь между детской комнатой и гостиной или дверь между двумя ветвями Многомирия?

Наверно, обе.

Разве Игорь сделал что-то плохое? Он хотел спасти отца, и он отца спас. Чего еще можно требовать от десятилетнего мальчика?

– Ты ничего не сделал, – сказал я.

В дверь тихо постучали, и голос Анны Наумовны произнес:

– Игорь! Матвей! Как вы там? У вас все в порядке?

– Да! – громко сказал я.

По-моему, Анна Наумовна не ушла, стояла у двери, ждала, пока мы откроем: действительно, что это мы тут вдвоем засиделись?

Я больше не хотел спрашивать Игоря ни о чем. Я боялся. Не услышать боялся, хотя и это тоже. Боялся навредить – я не хотел, чтобы он всю жизнь мучился, поняв, что однажды вечером, желая спасти отца, обрек его на смерть.

Глупо, подумал я. Глупо оберегать Игоря от, как мне еще минуту назад казалось, ненужных знаний. Он умеет то, чего не умел его отец. Что от него можно скрыть? Он все равно узнает, если не знает уже сейчас. Он увидит живого Алика… там . Он сможет говорить с ним… с ним ли?

Человек, личность – это прежде всего память. Если я не помню себя, не помню, о чем думал минуту назад, не помню своей жизненной философии и своей мечты – я ли это? И если Игорь спас отца, то что сейчас чувствует Алик? Что он почувствовал, оказавшись перед Ирой, разъяренной, как фурия, с ножом в руке, на котором запеклась кровь… Господи, Алик же не дурак, он знает своего сына лучше, чем я, и, следовательно, должен был сразу понять… Что он думает сейчас, оставшись наедине с женой, которую, оказывается, знал так плохо, и с матерью, которая могла почувствовать подмену (подмену? Белого на белое?), и как он теперь поведет себя с Ингой, из-за которой вчера готов был умереть (и умер, что бы я тут ни думал), а сегодня наверняка посмотрит на нее равнодушным взглядом человека, избавившегося от любовной напасти и, по сути, никогда Ингу не любившего: так, интрижка, было, прошло, забыто… Для него это была интрижка. А Инга? И еще…