Евгений Филенко - Отсвет мрака (Сборник)

— Долг? — Я коротко усмехаюсь. — Что ж, неплохо придумано. Где здесь ванная? От меня разит страхом, как от вонючего козла, я хотел бы смыть его.

Мокрый и жалкий, переступаю порог и с облегчением отгораживаюсь дверью от Гигаполиса. С его уличной вонью, неистребимой сыростью и разлитым в самой атмосфере ощущением тревоги и неуспокоенности. С его криминальной мразью и апокалиптической нечистью. С его проблемами, столь ненавистными мне — главным образом потому, что мне приходится изо дня в день ими безуспешно заниматься.

Здесь свой мир. Здесь хорошо. Пахнет чистым бельем, дезодорантами, пирогом. И, неуловимый, уже витает, желая заявить о себе, аромат свежего кофе.

Лариска, в длинном стеганом халате, с накинутой на плечи шалью, терпеливо ждет моих объяснений.

— Видишь ли… — начинаю я.

И обрываю себя. Не буду я ничего ей объяснять. Она и так все знает. И про мою квартиру на другом конце города. И про то, что не хочу я туда, в этот замусоренный склеп, а хочу к ней, в тепло и негу. И что ее это ни к чему не обязывает, и если она не одна в этот поздний час, то в полном своем женском праве выставить меня к чертовой матери обратно в ночной Гигаполис.

Однако не похоже, что Лариска сейчас меня выставит.

— Фимка приехал, — говорит она и улыбается чуть растерянно.

— И слава Богу, — произношу я с облегчением.

— Так я пойду на кухню.

— Постой, а выпить у тебя есть?

— Фимка привез.

Избавляюсь от мокрого плаща, переобуваюсь в самые просторные тапочки — а у Лариски таких в изобилии — и прохожу в комнату.

— Серый, — потрясенно бормочет Фимка Бергель.

И, не издавая более ни звука, лезет целоваться. За минувший год он еще сильнее ссутулился и облысел. А гигантский его нос, который, по его же собственному признанию, «на двоих рос, одному достался», стал еще краснее.

Некоторое время мы стоим, сжимая друг друга в объятиях. Фимка хлюпает вышеописанным носом. Я мужественно смаргиваю набегающую на глаза влагу.

— Я по тебе скучал, — искренне говорю я, когда он сползает с меня обратно в кресло и достает просторный носовой платок.

— Серега, знаешь, чего я больше всего боюсь, когда думаю о тебе? — спрашивает он, обстоятельно сморкаясь.

— Что ты приедешь, а я сделался юдофобом?

— Нет. Что я приеду, а тебя убили.

— Чем всегда ты был любезен народу, так это умением говорить приятные вещи.

— Ты не бойся… Все знают, я приношу удачу и счастье. Я ведь как талисман.

— По тебе не скажешь, что ты чересчур счастлив.

— Приносить счастье и иметь счастье — две большие разницы. И потом, почему ты решил, что я несчастлив?

— Много мотаешься по свету.

— Тут уж ничего не поделать. Может быть, я никакой не это самое, а цыган?

Между трепом мы успеваем налить и выпить. Бутылка огромная, литра на полтора, черная с позолотой и вся в медалях, как собака. То, что внутри, по цвету и консистенции напоминает кофе, а по вкусу- слегка облагороженный самогон.

— Должен тебя успокоить: я комиссар криминальной службы, а комиссаров в наше время убивают чрезвычайно редко. Лишь в случае крайней необходимости.

— Приеду домой, всем расскажу, что квасил с настоящим комиссаром.

— А что, у вас комиссары называются иначе?

— А хрен их знает, как оно там называется.

— Вы, говорят, СПИД победили.

— Ага. С этим у нас полный порядок. На улицах Тель-Авива можешь брать и валить любую на выбор. Лишь бы хасиды не привязались… И самое замечательное, что все понимают по-русски.

— Зачем же ты с ними по-русски? Тебе положено на иврите.

— Да не могу я его выучить, этот хренов иврит. Филолог, а не могу. Ты не веришь, а я русский филолог. И кириллица мне милее, чем все эти нелепые закорючки, специально придуманные, чтобы заморочить голову юдофобам и славянофилам. Хотя, справедливости ради, замечу, что кириллица — тоже та еще идеологическая диверсия панславизма. В то время как все прогрессивное человечество, включая молдаван и азербайджанцев, давно уже перешло на латиницу…

— Допустим, перешло оно на «хирагана». Мы недавно получили относительно новый японский комп. Он, животное, тужится, работает, прикидывается европейцем, а нет-нет, да и собьется на родной язык.

— Это кто здесь европейцы? Вы, что ли, русские?! — вскидывается Фимка. — Тоже мне… Спору нет, до Рюрика, может, и были. А после — чего только в вас не намешали! Нет, братцы, воля ваша, а вы да татары — один медиальный этнос.

— Татары так не считают.