Михаил Лезинский - Колючая Арктика

— Наконец, нужный номер набрался.

— Великий Юкагир слушает!

— Великий?! Все шутишь?

— Я, может быть, и шучу, но вы же не в шутку называете меня Великим Юкагиром?.. Вы, такой серьезный человек, нет, нет, вы не шутите, за что я вам премного благодарен, Иван Иваныч.

— Шучу я, тоже шучу. На нашей почве вечномерзлотной великие не произрастают. Если у тебя действительно свербит в одном месте и ты чувствуешь себя великим, перебирайся в Москву. Все великие живут в столице, а ты в Черском околачиваешься, место в газете занимаешь и над редактором надсмехаешься… О музее третий месяц зарисовку пишешь.

— Однако, здравствуйте, Иван Иваныч. Это хорошо, что вы позвонили, я тут новеллу написал. Сам хотел позвонить, а тут…

— На какую тему новелла? — в редакторском голосе завибрировали тревожные нотки.

— На моральную, — засмеялся Курилов, — я бы не стал вам ее читать по телефону, но в ней ответ на ваши высказывания.

— Это какие же такие у меня высказывания?

— В смысле — великих! — пояснил Курилов. — Дескать, дуй в Москву, освобождай штатную должность для достойнейшего кадра!

— Ладно, читай, — милостиво разрешил редактор, — но, будь добр, голую лирику пропусти. Ты мне суть вскрой!

Перевеслов показал Кучаеву на соседний телефон, чтобы тот поднял трубку. Телефон был параллельным.

— Начало пропускаем, лад с ним я еще работаю, — сказал Курилов, — а схема такова: в Москве, на Красной площади я встретил школьного товарища. Он давно покинул Колыму, стал большим человеком с портфелем и живет постоянно в Москве. А если и покидает столицу, то только для того, чтобы посетить Париж или Вену, Мадрид или Берлин. И всюду его встречаютна "ура!" — как же, он же полномочный представитель малых народностей Крайнего Севера!

— Мне б такую жизнь! — вздохнул редактор. Курилов расхохотался.

— Другой мой московский, однако, бывший, говорит мне: "Что тебя, Великого Юкагира, держит в этом чертовски скучном поселке?"

— Это о Черском, что ли? — насупился редактор. — Потрох собачий, гнида подколодная твой бывший друг! Ты, Семен, никогда не умел выбирать друзей. Возле тебя всегда отираются какие-то смятые личности с пропойными физиономиями. Ты мне дай фамилию того нашего представителя, я и в Москве до него доберусь. Не отсидится за портфелем, моча конская!

— Какая там фамилия. Иван Иваныч! Я ж новеллу пишу! Художественную вещь!

— По мне две новеллы не стоят одной информации, вовремя напечатанной. Ты, все-таки, припомни его фамилию!

— Редактор родился на Севере и был влюблен в Черский. Считал его лучшим поселком в Арктике. Критиковать этот уголок земли, конечно, можно, но только так, как отец критикует любимого сына, желая, чтобы тот стал еще лучше.

— Слушаете, Иван Иваныч?

— Со вниманием.

— Спрашивает меня тот тип: "Что хорошего нашел ты в гнезде своих предков в Черском? "А я, как будто ему отвечаю: "Я не променяю на все эти пляжи заморские, минареты заграничные одно место в нашем поселке — Первый ручей".

"Но это же типичная свалка!"

Сопение в трубке.

— А где, Семен, этот первый ручей? И действительно там до сих пор свалка?

В трубке послышался заливистый хохот. Отсмеявшись, Курилов заметил:

— Свалок у нас в Черском предостаточно! Летние субботники и воскресники уже в печенках сидят!.. Целую зиму копим мусор, чтобы дать летом работу рукам!.. Но я отвлекся. Еще раз напоминаю, новеллу пишу, а не отчет!

— Ну. ну, ври дальше, — милостиво разрешил редактор.

Значит так, бывший черчанин продолжает:

"Если бы тебе предложили на выбор любой город страны, где бы ты поселился?" "В Черском, где прошли лучшие годы моей жизни."

"И что держит тебя…"

И так далее. Уловили мысль?

— Уловил. Продолжай.

— Интересно? — по-детски обрадовался Курилов. — Нет правда. Иван Иваныч, вам интересно?

— Интересно, интересно, — хмыкнул редактор, — что, я уж совсем лапотный? Так что там о свалке?

— "Не кажется ли тебе, что ты похож на поэта-домоседа, который сочиняет стихи о трелях весеннего ручья, слушая журчание унитаза?"

И я ему, Иван Иваныч, с полной ответственностью отвечаю:

"Я хожу на Первый ручей по зову сердца. Слышу здесь шорохи детства и счастливый смех юности. Здесь ко мне приходит то не выразимое словами состояние души, которое принято называть вдохновением. Гляжу на два упрямых дерева, вцепившиеся корнями в осыпающую землю на самом краю обрыва, учусь у них мужеству. В юности я тоже думал о путешествиях в дальние страны, но, случайно оказавшись однажды на этом косогоре, вдруг понял, что отсюда можно увидеть мир, конечно, если очень хочешь его увидеть. Оставив родину, я буду похож на дерево без корней, которое быстро теряет не только листву, но и ветки, становится гладким, как бревно"…