Михаил Сухоросов - Ибо сказано в писании

Молчит загадочный белый бог, глядя мимо Каты. Только слабенькие желтые отсветы вьются по темному серебру, сомкнувшемуся на тонкой деревянной кисти. Повернулась Ката, снова дверь скрипнула. И тихо все, только – или почудилось? – прошуршала в темноте лиловая ряса, да уставились в спину, не мигая, холодные голубые глаза…

В черных глазах – смятение, недоверие, жар:

- Забываешься, отец епископ… Помни, с кем говоришь!

В голубых глазах – уверенный лед, как на реке. По такому льду хоть конное войско пройдет…

- Не божьим слугам бояться мирского гнева, князь.

- Ульв, я тебе всегда верю, но такого, как ты говоришь, быть не может! Меня привел к ней светлый ангел!

- Мы смотрим бренными очами. Истину ведает только Всевышний. Он открывает глаза своим слугам.

- Ты хочешь сказать… там был не ангел?

- Люцифер тоже был ангелом.

Князь глаза в стол опустил, золотую цепь на груди теребит:

- Я знаю, что ты смел отец епископ… Я помню, ты Йохана Корабельщика зарубил с троими его людьми вместе. И ты не лжешь.

- Господу служат правдой. Она не нашей веры.

- Ты что – мало язычников на своем веку окрестил?

- Я не крещу колдунов. Спроси, кто ее отец. И кто она.

- Но если ты ошибся?

- Если я ошибся, она будет в раю. Я буду молиться за нее.

- В раю?! Ты что это задумал, отец епископ?!

- Вырвать из твоей души дьявольский посев.

Черных глаз не видно – князь лицо ладонью закрыл:

- Она так красива, Ульв… Она любит меня.

- Красота – дьявольский сосуд. Она любит, но она – орудие в руках нечистого. Ворожеи на оставляй в живых, князь. Подумай о вечной погибели. Ты можешь спасти ее душу.

- Я не могу.

- Ты – князь.

Отнял князь от лица руку, выдержал ледяной взгляд:

- Я попробую, Ульв.

Подо льдом теплая искорка проскочила:

- Сын мой. Это испытание. Но ты – князь…

Вот и все. Кончилась сказка. Холодно в пустом нетопленом срубе, и плащ, который Мехай-сказитель под тяжелым взглядом Ульва-епископа отдал, не согревает. И цепь на ногах – тяжелая и холодная. Еще вчера Ката почти княгиней была, князь целовал, губы горячие… а, да чего уж теперь. Кончилась сказка. Спит Ката.

Шла она по лесу на огонь, промерзла вся, пока до костра добралась – а костер-то не греет. Наоборот, кажется, что от него еще холоднее. И сидят у костра этого двое – высокая женщина, на Кату похожая и мужчина в волчьей шкуре. Сидят и на Кату не смотрят, словно и нет ее, Каты. Молчат, на огонь глядят.

Мужчина шевельнулся наконец:

- Значит, все? Этого ты хотела?

- Нет. Просто все идет, как идет. Уходим мы, уходят те, кто с нами связан, только и всего.

- Разница в том, что мы уходим в тень, а они –навсегда.

Женщина улыбнулась, кажется – не разобрать:

- Так надо.

- Но девочка верила в нас.

- Она отреклась. Сама отдала себя им в руки. Да если бы и нет… Мы уходим – это тебя не печалит?

- Мы не умираем. Навсегда, во всяком случае.

- Смертные должны умирать.

Ката поближе придвинулась, к самому костру:

- Я не хочу умирать.

- Она не хочет умирать, - сказал мужчина.

- А что изменит ее желание? Ты жалеешь ее? Это признак старости…

- Я не хочу умирать, - снова сказала Ката.

- Конечно, кому охота…

- В такую-то рань…

- Не разговаривать. Поднимите ее.

Взяли Кату за руки, вытащили из холодного сна, только теплее не стало. Лиловый епископ перед ней:

- Пора, колдунья. Буду молиться за тебя. Пойдем.

Стешко-горбун в последний раз кладку проверил. Порядок, разом займется… И за что ему такое? Как зарезать кого или вот девку на костре сжечь – это Стешко, а как оружие делить да браслеты золотые – так другие… Муторная жизнь у Стешко. И управитель надуть хотел, дрова сырые чуть не подсунул. Где ж это видано – на сырых дровах человека жечь? А тут сухие, смолистые – раз, и нет девки… А жаль, красивая да молодая – Стешко б от такой не отказался… Колдунья, говорят? Ну, это уж князю с епископом виднее, на них, если что, и грех, а его, Стешко, дело телячье…

Глянул на небо, сплюнул. В небе, высоко над княжьим двором, ворон кружит. Раньше говорили – добрый знак, теперь говорят – недобрый… Кто их там разберет… Зевнул Стешко. И чего это их в такую-то рань потянуло? Приспичило жечь, так и жги, когда добрые люди проспятся… Так ведь нет же, на самом рассвете. Ладно хоть, не одного Стешко подняли – вон, чуть не все повысыпали.

Ну, ведут наконец-то. Двое колдунью за руки держат, впереди Ульв-епископ. Широко вышагивает, смотрит мрачно. Когда он такой, под руку к нему не попадайся – тяжелая у епископа рука…