Томас Диш - Ангулем

Пока Алена бубнил, мисс Краузе становилась все пунцовее. Сжав пальцами бирюзово­го цвета черенок для метлы, к которому был прикреплен ее плакат, она стала резко и быстро двигать его вверх-вниз, будто этот человек с иностранным акцентом был какой-нибудь усевшейся на плакат хищной птицей.

– Вы сами так и думаете? – спросил он, дочитав до конца, в том числе и подпись, не­смотря на ее дергание плаката. Он прикоснулся к своей жесткой, как щетка, белой бороде и философически сморщил лицо. – Мне хотелось бы узнать побольше, да-да, хотелось бы. Мне было бы интересно послушать, что вы об этом думаете.

Она вся оцепенела от ужаса. Ее глаза закрылись сами собой, но усилием воли она за­ставила их открыться.

– Может быть, – он был беспощаден, – мы сможем обсудить это дело во всех подроб­ностях. Когда-нибудь, когда вам захочется быть более разговорчивой. Ладно?

Она кое-как соорудила улыбку и отвесила ему мизерный кивок. На некоторое время она была в безопасности, но все равно сидела затаив дыхание, пока он не прошел полпути до противоположного конца набережной, и только тогда позволила воздуху обрушиться на свои легкие. Одного глубокого вдоха оказалось достаточно, чтобы ее руки оттаяли и мелко за­дрожали.

М-день выдался по-настоящему летним и радостным, он походил на каталог самых жизнеутверждающих творений живописцев всех времен и народов – облака, флаги, зелень листвы, переполненные радостными переживаниями люди, а позади всего этого – спокойное, чистое, по-младенчески голубое небо. Маленький Мистер Поцелуйкины Губки прибыл на место первым, а Танкрид, одетый во что-то, напоминающее кимоно (чтобы спрятать краде­ный «люгер»), последним. Силеста не пришла вообще (она только что узнала, что удостоена обменной стипендии и отправляется в Софию). Они решили, что обойдутся без Силесты, но решающей оказалась совсем другая неявка. В М-день жертва не сочла необходимым осчаст­ливить парк своим присутствием. Снайлз, голос которой по телефону был почти взрослым, делегировали в вестибюль Сити-банка с наказом позвонить в дом престарелых на Западной 16-й улице.

Ответившая ей сиделка оказалась временной. Снайлз, всегда лгавшая вдохновенно, на­стаивала, чтобы ее мать, миссис Андерсон, – конечно же, она там живет, – миссис Альму Ф. Андерсон пригласили к телефону. Это дом двести сорок восемь по Западной 16-й, не так ли? Где же она, если ее там нет? Разволновавшаяся сиделка объяснила, что проживающих, всех, у кого было настроение, увезли на пикник по случаю празднования Четвертого июля на озе­ро Хопатконг как гостей гигантского кондоминиума пенсионеров Джерси. Пусть дочь падает духом, рано утром они вернутся, и тогда ей удастся поговорить с матерью.

Итак, без отсрочки обряда жертвоприношения обойтись не удалось. Ампаро подсунула им какие-то пилюли, которые стянула у матери, наградив себя ими за очередной выдержан­ный ею скандал. Джек покинул их, объяснив, что он уже и без того на грани психопатии; до самого сентября никто из них больше Джека не видел. Банда распадается, как кусочек пиле­ного сахара, пропитанного слюной, когда слегка надавишь на него языком. Но, черт побе­ри, – море по-прежнему отражает все то же голубое небо, голуби в клетке вольера не стали менее радужными, и деревья продолжают себе расти.

Они принялись шутить и дурачиться на тему истинного значения буквы «М» в слове «М-день». Снайлз начала с «мисс Номер, мисс Шарабан и мисс Бифштекс». Танкрид, у которого чувства юмора не было вовсе или оно было уж слишком индивидуальным, не придумал ничего лучше сокращения от «мать муз». Маленький Мистер Поцелуйкины Губки предложил «Мило­сердные небеса!». Мэри Джейн резонно настаивала, что это означает «Мэри Джейн». Но Ам-паро заявила, что «М» заменяет слово «Апломб», поэтому и тянет за собой день.

Потом, лишний раз убедившись, что, когда идешь под парусом, ветер неизменно дует в спину, на отметке 99,5 частотной настройки они поймали долгий, как день, балет Терри Райли «Орфей». Они проходили его в мим-классе, и по сей день он оставался частью их мышц и нер­вов. Как только Орфей спустился в ад, поросший грибами размером от горошины до целой планеты, александрийцы преобразились, превратившись в очень правдоподобную стайку душ, пребывающих в муках, каких не бывало со времен Якопо Пери. Отовсюду стали стекаться и в конце концов затопили тротуар небольшие в это послеполуденное время и уже рассеявшиеся было группки зрителей, загоревшиеся признаками чисто взрослого внимания. Выразительно­стью танца александрийцы превзошли самих себя – и каждый в отдельности, и все вместе; и хотя они не смогли бы выдержать тот же накал до апофеоза (в полдесятого вечера) без сильно­действующего психосоматического ветра в своих парусах, их танец был неподдельной и во многом личной мукой. Уходя этим вечером из Баттери, они чувствовали себя гораздо лучше, чем все это лето. В некотором смысле им удалось изгнать из себя злых духов.