Array Журнал «Если» - Если, 2010, № 5

И что тогда? Хлоп — и я исчезну, а со мной дети?

Или Вселенная сжалится и оставит нас жить?

Способ выяснить один.

Напомню: в своем доме я соорудил множество черных ходов, тайных лазов в Собор. Фрактальные туннели. Где не властны ни время, ни сознание.

Катакомбы, если хотите.

Ходы ведут к червоточинам, а червоточины — в нижний подвальный этаж собственно Собора. Справедливость желает распространяться. Смысл ищет смысла.

Физические законы Собора просочились в мое жилище.

Строить ходы помогали наладчики. Не все, конечно. Реб был за старшего. Увы, именно этим наладчикам не вернули воспоминания. Из-за краха пенсионного фонда. По крайней мере, так они считают.

Прости, Реб. Простите, братцы. Это я их прибрал.

Опять вас наколола администрация. Начальник я хреновый.

В этих катакомбах и родились мои дети. Собор — такое место, где рядовые причина и следствие ни во что не выльются без вашего желания. Без нужды. Место, где «тип» вроде меня — создание, чье бытие по преимуществу не связано с обычной рекой времени, и человек — женщина вроде Ребекки, стоящая в этой реке на мертвом якоре, могут сойтись в любви.

Спариваться, как звери.

Со всеми вытекающими.

Вот где я спрятал детей.

Детей, которых Собор заставил меня забыть.

Почти.

Ведь кто же, ей-богу, забудет таких чудесных ребятишек?

И теперь…

…теперь мне приходится вспомнить.

Поскольку…

…передо мной стоит Лу.

Мистер Сфера, она окунула палец в наше пространство-время, и глядь — явилась не запылилась. Проверить, выполнен ли заказ. Разобраться со средоточием недоопределенности.

Иными словами, с моей семьей.

— Значит, не послушался, — говорит она. — Я глубоко разочарована, Уильям. — Лу улыбается. Равнодушно. Высокомерно. Всезнайка из будущего.

Улыбка тает. Во взгляде проступает жесткость. Она всегда была там, но теперь ты вдруг понимаешь, кто Лу. Что она такое. Грозная стихия.

— Держись подальше от моей семьи, дрянь, — говорю я.

— Глупо, — отзывается она. — Глупый, глупый человек. Что ты натворил?

Стремительный, быстрее мысли, бросок к моему горлу. Длинные пальцы обхватывают шею.

Я раздумываю, не вскинуть ли пистолет. Не всадить ли в Лу пулю.

Но понимаю, что, даже пройди я усовершенствование, будь я достаточно проворным, стрелять было бы бесполезно. Собор искривит пространство, исказит время. Не позволит убить ее. Не здесь. Не теперь.

Отправляю «хаузер» в карман.

Лу давит. Сильно. С вывертом. Ее сцепленные руки скручивают мне шею.

Тресь. Хруп. Позвоночник ломается. Рассыпается на куски. Чрезвычайно неприятно.

Ее пальцы протыкают кожу. Углубляются в плоть. Рука Лу выныривает обратно, волоча мой спинной мозг.

Вид у меня — краше в гроб кладут. Шея сзади разорвана. Червями свисают нервные волокна — мягкие, липкие.

Однако я чувствую: раны зарастают. Быстро.

— Ну, довольно, — говорит Лу. И, по-прежнему держа за горло, подпихивает меня к двери. Оборачивается к Ребекке. К детям. Взгляд скользит по Джоэлу. Ханне.

Упирается в Лэйви.

Опять она улыбается.

— Мальчуган. Послушай, мальчуган. Сейчас я выведу твоего папу отсюда и сделаю ему больно, — говорит Лу. — А если ты пойдешь с нами, не сделаю. И тебе не сделаю. Больно вообще не будет. — Лу улыбается шире прежнего. Зубастая! — Давай, идем скорее. Все будет хорошо и нисколечко не больно.

Лэйви озадаченно смотрит на меня.

Выпаливает вопрос, все тот же:

— Как ты сегодня, папся?

Ласковый лепет. Лэйви пока не знает, что означают эти слова. Или?..

— Лучше всех! — говорю я. — Останься здесь, Лэйви. Будь умницей. Останься.

До него доходит не сразу. Папсю рывками таскает по комнате чужая тетя. Лэйви — добрый мальчик, храбрый мальчик и очень хочет помочь.

Но я улыбаюсь, киваю.

— Папся сегодня лучше всех, — повторяю я. — Останься.

Лэйви в общем-то слушается папсю.

Слава богу.

— Нет, Уильям. Заставь его пойти, — рычит Лу. Негромко. Что это? Неужто в ее голосе пробивается паника?

— Нет.

Она вздыхает.

— Столько других детей. На чьих глазах сжигали в печах матерей. От кого отцы ушли на войну и не вернулись. Столько беспросветной глупости. Напрасных жертв. Несправедливости. Ты готов лишить этих детей воздаяния? Превратить их последнюю мысль, последний вздох в страдальческий вопль?

Задумываюсь. Прихожу к выводу: один я погоды не делаю. И не знаю, как ответить. Пока.

— Прости, — говорю я. И смеюсь. Сипло, задышливо. Ведь Лу раскрошила мне кусок дыхательного горла. — Но… да.