Александр Громов - Ребус-фактор

Какая там наука! Это словечко в названии моей официальной должности выглядело примерно как титул короля обеих Сицилий. Где те короли сыскали вторую Сицилию, хотел бы я знать? Я занимался только техникой, причем техникой военной. Точнее, людьми, налаживающими ее производство, потому что самому посидеть над чертежами было уже невозможно. Вся Твердь криком кричала: «Оружия! Дайте современного оружия!»

Мы выполнили старый заказ Департамента полиции – выпустили полсотни антиграв-катеров с летаргаторами в турелях. Изделие получилось не доведенным до ума, список необходимых доработок разросся на восемьдесят три пункта, однако в нашей ситуации, по-моему глубокому убеждению, лучше было иметь проблемную технику, чем не иметь никакой.

Чем хороша должность главы комиссии по науке и технике, так это тем, что не надо толкать речи на митингах, а свои устные доклады на заседаниях Комитета я делал в такой форме, что от нее стошнило бы любого профессионального политика. Проще говоря, я стремился к предельной лаконичности и ради нее же не избегал крепких выражений. Давно известно, что иной раз сказанное к месту соленое словцо заменяет целую страницу убористого текста, а главное, с грубияном не всякий решится спорить, опасаясь за имидж. У меня просто не было времени на споры и всяческие диспуты, я и без того был завален работой по горло. И все же каждые два-три дня я был вынужден отчитываться перед Комитетом и выслушивать упреки от Игнатюка и прочих, кто в моем деле ни уха, ни рыла.

Иной раз я разражался про себя непристойными тирадами, вспоминая, что никакое доброе дело не остается безнаказанным. Ведь если бы я когда-то не помогал Бобу Залесски с курсовыми проектами, то не стал бы главой комиссии по науке и технике. Откуда что берется! Сам Боб занимал в Комитете чисто номинальный пост, но должность – это одно, а влияние – совсем другое. Он выдвинул меня, он же уломал меня дать согласие, и никто не посмел вякнуть, что я-де еще молокосос. Хотя… прав был Боб. Ну что бы я увидел, будучи простым инженером? О чем знал бы? Когда видишь картину целиком, лучше понимаешь, чего бояться и на что надеяться.

И уж точно я жалел бы впоследствии о том, что упустил шанс прикоснуться к чему-то большему, чем прежняя моя обыденность. Робким человеком помыкает любой проходимец, говорил Фигаро, а я с детства робким не был. А чем неробкий отличается от робкого? Тем, что может прыгнуть с завязанными глазами с вышки в бассейн, не зная, налита ли туда вода.

Ну, я и прыгнул.

На своем – теперь он был мой – простреленном в двух местах антиграв-катере я мотался по всем городам и городишкам, где имелся хоть какой-нибудь заводишко, пригодный для перепрофилирования под оборонные нужды. Ругался, требовал, пугал владельцев неизбежной национализацией, если те не научатся бодро отвечать: «Есть!» и щелкать каблуками. Был в Степнянске, а маму за недосугом не повидал. Дважды летал на Северный материк и наконец-то увидел наш океан, правда, с изрядной высоты. Ничего… отобьемся – съезжу в отпуск на морское побережье.

А дни шли, иначе говоря, неумолимо уменьшался наш запас времени. Таял. Съеживался. Ах, если бы у нас были средства дальнего обнаружения! Мы заранее знали бы о нападении и имели бы минимум сутки, чтобы встретить землян во всеоружии. Нельзя ведь неделями держать десять миллионов волонтеров в готовности номер один. Они ведь просто фермеры с ружьями и рабочие с ружьями же. Свобода пьянит, но не кормит. И фермеры, и рабочие должны все-таки заниматься своим природным делом, а военными учениями – лишь по вечерам. Без этого Тверди угрожал голод, причем не в столь уж отдаленной перспективе. На месте землян я бы просто послал пару кораблей повисеть у нас на орбите, держа нас в напряжении, но не нападая. Через полгода они взяли бы нас голыми руками, просто пообещав накормить голодных. Идеи – идеями, а желудки – желудками. Какому фермеру понравится, если его дети начнут пухнуть с голоду? Нет таких фермеров. Природа горазда на выдумки, а таких чокнутых не придумала.

Одно радовало: Дженни, кажется, начинала понемногу оживать. Она уже поругивала меня за то, что я прихожу домой только ночевать, что прихожу уставший, как ездовая собака, что не сдержал слово позаниматься с ней твердианскими обычаями и поработать над произношением и что в постели от меня теперь не очень-то много толку. Я старался отшучиваться, а не отругиваться. Женщин нельзя злить, уж лучше дразнить дикого зверя. Фигаро этого не говорил, но мог бы сказать.