Юрий Пересунько - Искатель. 1982. Выпуск №5

«Так что же все-таки с Корякиным? Если замели серьезно и он дал телефон этой дуры, тогда крути не крути, а ее могут вызвать на опознание. Черт! Монгола-то она видела… Что же делать? Что? — вихрем неслось в голове. — А впрочем?.. Что, собственно, он может показать? То, что валюту у нее купил? Так попробуй докажи…»

В «Березке» народу было мало. Убедившись, что Корякина за прилавком нет, Лисицкая и Лариса подошли к молоденькому продавцу.

— Вы нам Корякина Сашу не позовете? — улыбнувшись, попросила Лисицкая.

Скучающий было парень сразу оживился.

— Честное слово, рад бы, но…

— Заболел? — с надеждой в голосе спросила Лариса.

Парень замялся.

— Не-ет… понимаете ли… загребли его.

— Сашу?! За что?

Продавец усмехнулся.

— За что?.. Влип, видно.

— Ах какая жалость! — Лисицкая горестно посмотрела на парня, сказала устало: — Ну что ж, спасибо и на этом.

Когда вышли из «Березки», Лариса зябко поежилась и, словно вынося приговор самой себе, сказала уныло:

— Ну вот и все. Теперь и меня заберут.

— Не хнычь. Не такая уж ты птица, чтобы за тобой все охотились. Тебе главное твердить, что никогда и не слышала о Корякине. И вообще — ни звука. Ты брошенная жена, скромная парикмахерша, и все. Поняла?! — вразумительно наставляла Ирина Михайловна. — И особенно… Смотри не вздумай болтать о Монголе. Ты знаешь, какой он… А у тебя Сережка… Смотри.

— Да ты что? — замахала рукой Лариса. — Что ж я?..

— Ну и хорошо, — успокоенно вздохнула Лисицкая.

— А… а телефон как же? — спохватилась Лариса.

— Скажи, знать не знаешь. Тем более что там надо было спросить Надю. Единственно, что они могут сделать, так это произвести опознание.

— Вот, вот. Как же тогда?

Лисицкая задумалась.

— Вот что. Ты, кажется, тогда в шубке была?

— Да.

— Прекрасно. А на голове что?

— Ничего. Я тогда укладку только-только сделала.

— Вот что. Вымой на ночь голову, да не вздумай накручиваться.

— Так они же паклями висеть будут!

— Ты меня слушай внимательно. — Верхняя губа Лисицкой зло скривилась. — Наденешь какое-нибудь старье, да не вздумай глаза и морду красить. И я тебе повторяю: ни слова о Монголе. Как бы чего плохого он с твоим сынком не сделал.

За окном начало темнеть, цветочный сквер, что раскинулся перед домой, стал понемногу терять свои краски, а Ирина Михайловна все так же стояла в проеме двух тяжелых гардин, выкуривая сигарету за сигаретой, с тревогой смотрела в пронизанные багряными лучами заходящего солнца сумерки. Не давал покоя этот вызов Лариски в милицию. Беспокоило ее и другое: почему-то не подходил к телефону Часовщиков. Да и Колька Парфенов не появлялся, хотя она ему строго-настрого указала, чтобы он был у нее с машиной к этому времени. Правда, вчера, где-то уже за полночь, он ей позвонил из автомата и каким-то дурным, пьяным голосом сказал, что все в порядке, сделка прошла нормально и он отвез Монгола обратно на дачу. И все же что-то тревожило Ирину Михайловну. И от этой неизвестности, гнетущего ожидания вяжущий страх заполнял все ее существо. Она смотрела на улицу, а перед глазами, словно видение, стояло лицо Монгола: жесткое, непрощающее, с узким, немигающим прищуром раскосых глаз.

Несколько раз в комнату входила мать, пыталась заговорить с дочерью, но та отмалчивалась, и Софья Яновна, обиженная, шла опять досматривать телевизор. Но старухе, видимо, не сиделось одной, и она в который уже раз прошаркала по коридору, постояла в дверях и неожиданно включила свет. Вспыхнула хрустальная люстра, свет залил комнату. Ирина Михайловна резко обернулась, бросила зло:

— Зачем зажгла? Выключи!

— Чего это ты? Аль людей бояться стала? — с ехидцей в голосе спросила Софья Яновна.

Ирина Михайловна внимательно посмотрела на мать, затянулась сигаретой, сказала устало:

— А не с твоего ли благословения я стала такой?

Мать пропустила эти слова мимо ушей, однако поджала губы, сказала плаксиво:

— Бессовестная ты. Плюнула бы я в твою рожу поганую, да слюней жалко. — Она повернулась к дочери спиной, видно было, как дрогнули ее высохшие плечи. — Бессовестная. А про брошь забудь, она мне самой пригодится.

— Ну и черт с тобой! Может, подохнешь от жадности. — Ирина Михайловна уже не могла остановиться и бросала, бросала в спину матери злые, колючие слова.

Эта брошь была давним яблоком раздора: огромный, червонного золота и старинной ювелирной работы паучок даже в темноте играл бликами рассыпанных по его спине бриллиантов. Мать говорила, что выменяла его в блокадном Ленинграде на двадцать банок сгущенки. Брошь эта стоила дорого, страшно дорого, это было целое состояние, конечно, не здесь, а там, за границей, и Лисицкая долгие годы терпеливо ждала удобного момента, чтобы выманить ее у матери, которая прятала брошь у кого-то из своих сестер.