Юрий Дружков - Прости меня…Фантастическая поэма

Поп остановился.

— Подвезу, пожалуйста…

— Вы, однако, добрый, хороший человек, — молвил он, протискиваясь в машину, — добрый человек.

Мы поднимались в этот маленький, такой несовременный город, мимо двухэтажных домов, зеленых ларьков и розовых стен к синим от золота куполам, к черным от воронья березам.

Я не думал, что попаду сюда, в пряничный, в золотой фольге, в синих обертках, вылепленный город, именно теперь. Да, у меня было желание, но мне казалось это необязательным, отложенным на «когда-нибудь». И если бы не асфальтовые катки, перекрывшие бетонку, заставившие меня поехать кружным путем, если бы не этот поп, кто знает, пришел бы я сюда или нет.

У главных ворот я вышел вместе с ним. В гудящий колокольный звон проник отчаянный осенний крик ворон. Я сказал, тронув его за широкий черный рукав:

— Мама у меня, знаете, верующая.

— Похвально, — кивнул он, — похвально.

— Помогите мне.

— Чем я должен вам помочь?

— Вы знакомы с ректором академии?

— Да, я знаком, — ответил он. — Это необыкновенной глубины, мудрый, достойный человек.

— Мне во что бы то ни стало надо с ним поговорить.

— Мирянам попасть к нему чрезвычайно сложно и трудноисполнимо. Вряд ли получится.

— Ну постарайтесь, — я машинально сложил просительно руки. — Постарайтесь, пожалуйста.

— Не в моих силах требовать аудиенции для вас.

— Тогда передайте всего два слова…

— Кому вы хотите передать? Его преосвященству?

— Да, ему…

От любопытства или, может быть, удивления этот белесый моложавый человек в рясе даже остановился. Но мы загородили узкую дорожку из каменных плиток, и нас толкали. Правда, почему-то норовили толкнуть одного меня. Ряса была неприкосновенна.

— Какие слова я должен передать?

— Пожалуйста, всего два слова: «Настенька прислала».

— Как вы сказали? — он удивился пуще прежнего.

— Настенька просит.

— Ну хорошо. Я попытаюсь, — он задумчиво потер, обхватив

тонкими пальцами великолепно выбритый, надушенный подбородок.

— Прощайте, — поклонился он и пошел по каменной тропинке за угол к могучим каменным воротам.

Я ждал.

Как это будет? Позовут ли меня? Придет ли за мной какой-нибудь нарочный? Или никто не явится, и мне придется уехать восвояси?

В длинном черном автомобиле пожилой водитель, равнодушный ко всему, зевал. Крикливые стаи птиц носились над куполами, роняя серый пух на темные группы людей, на каменные плиты, на жалостных в серых своих дорожных одеяниях женщин — молодых, не молодых, — брошенных как будто на эти плиты женщин.

Там, в глубине, расплывчатой, как марево, медленно кружились огоньки свечей, на улицу шел от них ровный, спокойный гул.

По садовой дорожке, за металлической оградой, у самых стен, пряничных стен академии, прогуливались какие-то люди в болоньях. Крепкие, молодые, сильные. Двое были в темных очках. Они что-то весело рассказывали остальным…

Он подошел незаметно, сбоку. И, прежде чем я понял, кто стоит рядом, спросил так, что я вздрогнул:

— Неужели умерла?

Я молчал, не сразу понимая. Холодная стынь пошла к сердцу. Он внимательно, спокойно смотрел то на меня, то на моего случайного знакомого, который стоял поодаль за ним.

— Так в чем же дело? — спросили меня тихим, скорбным, хорошо поставленным голосом. — Она умирает?

И тут он, кажется, смутился.

— Я, право, не знаю, что привело вас ко мне. Мы так условились… меня позовут, если… если… Вы очень похожи на вашу матушку,

Я молчал.

Он бросил водителю в черном автомобиле:

— Федор Иваныч, мы едем.

Пожилой водитель включил мотор, не спеша, солидно вышел, открыл заднюю дверь машины, с белыми шторками на стекле.

Ректор пошел к нему. Я загородил дорогу.

— Позвольте мне подвезти. Я должен поговорить с вами. Пожалуйста, — попросил я.

— Хорошо, — кивнул он. — Федор Иваныч, вы поедете за мной следом.

Наша кавалькада плавно двинулась от собора вниз. Долго за нами гудел торжественный зов колоколен, криком кричал неуемный плач воронья.

— Прошу меня простить. Я не хотел вас обидеть, — проникновенно сказал он. — Я знаю, кто вы. Я слышал о вас премного. Ваша матушка говорила мне.

Я молчал. На изгибе дороги плыла навстречу маленькая щербатая колоколенка над затерянным среди бесконечных полей кладбищем. Блеклые, как стога сена, поникшие вязы падали в зеленый вечерний пруд.

За темной колоколенкой будет на изломе шоссе бугристый проселок. Он уводит в поля, к почти незаметному лесу на кромке видимой глазу равнины, дальше, дальше, мимо других таких же открытых настежь полей, уводит к новой далекой кромке, туда, наверное, где прижалась к ней видимая только мне в эту минуту небольшая деревня. Видимая только мне.