Ярослав Голованов - Заводная обезьяна

Ночью было так холодно, что даже здесь, на траверзе маяка Кинг-Грейс-Таун, спали под шерстяными одеялами. Траловая команда собиралась утром на корме в ватниках, а ребята из машины ходили веселые: все одесские рассказики о шестидесяти пяти градусах у главного дизеля оказались дешевой травлей.

Такие погоды были неожиданны и удивительны: шел уже май, а маяк Кинг-Грейс-Таун – это как-никак уже Либерия…

Фофочка ежился во сне от холода и сырости, поджимал ноги, но не просыпался. Каюта № 64 с левого борта была самой первой по ходу траулера, и, когда задувало с берега, четверым в этой каюте доставалось больше всех. Нос "Державина" отворачивал на сторону синие пласты воды, ветер подхватывал их белые шипящие верхушки и швырял о борт. Очень редко ему удавалось попасть в открытые иллюминаторы каюты № 64. Но все-таки удавалось, черт побери!

Фофочка спал на верхней койке, Фофочке было хорошо. Юрка – внизу. Когда начинался потоп, первым просыпался Юрка.

На этот раз садануло прилично: не меньше ведра. Еще во сне Юрка облизал губы и, почувствовав горечь океанской воды, проснулся. По полу каюты, обегая три пары самодельных сандалий на толстом пенопласте, взад-вперед ходила маленькая волна. "Качает, зараза", – тоскливо подумал Юрка.

Наверху засопел Фофочка. Юрка не видит его, но знает, как спит Фофочка: свернувшись калачиком и чуть приоткрыв рот. Дитя. Он и бреется через три дня на четвертый. Да и то брить нечего, повозит, повозит "Харьковом" – вот и все бритье. И бритву не вытряхивает; нечего вытряхивать… А провожали его! Юрка помнил, как Фофочку провожали, как на пирсе целовала его мама в габардиновом плаще, и папа в габардиновом плаще, и какая-то тонконогая дева тыкалась носом в букет. Мама кричала:

– Вовочка! Ничего не ешь немытого, там это очень опасно!

Ребята прямо падали со смеху, он сам стоял красный-красный, а она опять:

– Вовочка!..

Так сразу его и прозвали "Фофочкой"… А букет от тонконожки все-таки взял, заявился с ним в каюту. Все эти цветочки-лепесточки завяли на другой день, но выбрасывать их Фофочка не давал. Потом уж Айболит отправил этот букет в иллюминатор… Но это уж за Сицилией…

Сон совсем убежал. Но вставать не хотелось. Да и рано вставать: в иллюминаторах только-только начинало голубеть. Юрка лежал, по горло закутавшись в одеяло, прислушивался к знакомым звукам траулера. Машину он не слышал. Машина и шипение океана за бортом составляли ровный, привычный и уже незаметный для уха фон, который не мешал всем другим звукам. Слышал он сопение Фофочки, ласковое журчание воды на полу, тонкий, едва различимый писк радиорубки, где работал Сашка. Иногда он ловил приглушенные шумы камбуза: голоса, позвякивание кухонного железа, – там готовили завтрак.

Юрка лежал еще долго и, кажется, начал уже дремать, когда вдруг все корабельные звуки разом изменились. Даже у Фофочки смешался ровный строй вдохов и выдохов: "Державин" сбавил ход до малого. "Значит, будут сыпать трал,- подумал Юрка. – Неужели ж опять ничего? Ну хоть бы тонн пять, для затравки". Он услышал, как далеко на корме глухо загрохотали по палубе бобинцы [Бобинцы – металлические пустотелые шары, прикрепляемые к нижней подборе трала, которые при его движении под водой идут по дну]: трал уходил в воду.

Юрка спустил ноги с койки, но, почувствовав пальцами лужу, отдернул их, словно на полу был кипяток. "Витя, идиот, открыл иллюминатор… Дежурный, называется, пускай сам и убирает теперь". Пододвинул ногой свои колодки, встал, оглянулся на Фофочку. Все, как по нотам: свернулся калачиком и открыл рот. Одеяло сползло, оголив чуть полноватые, в гусиной коже ноги Фофочки, Юрка поправил одеяло, Фофочка благодарно почмокал губами.

Вода на полу раздражала: в каюте Юрка любил порядок. Он достал большой жестяной совок и начал подбирать воду. Опрокидывая совок в иллюминатор, шепотом матерился. Потом обтер Витиной майкой мокрые уши вентилятора на столе, отряхнул капли с обложки "Королевы Марго" ("Королеву" читал Фофочка), вывалил в бумажку консервную банку, полную окурков, и отправил кулечек в иллюминатор.