Ярослав Голованов - Заводная обезьяна

Юрка обернулся и увидел стрелка.

Сережка Голубь прильнул к малокалиберке всем телом, слился с ней – лицо резкое, сам весь крепкий, твердый, как приклад, голые загорелые руки, с крутыми мускулами, не оторвать от ложа – и вот повел всем телом, повел ствол чуть левее и выше и коротко – бах!-совсем не громко.

И снова как будто наткнулся на что-то в воздухе прыгающий дельфин, срезался, и ясная, чистая вода помутилась, словно упал он в илистую яму. Юрка почувствовал знакомый, но забытый уже сладковатый запах пороха. А Голубь с пьяными от радости глазами рвал затвор, не отводя жадного взгляда от океана, вкладывал новый патрон. Зыбин бросился к нему и с силой, которой не знал в себе схватил Голубя за шиворот. Голова Сережки дернулась, он оторопело обернулся и прежде чем понял, что происходит, Зыбин, скрипнув зубами, ударил его в лицо, в его радостные глаза. Ружье загрохотало о палубу. Голубь упал, но тут же вскочил, пригнувшись, опустив окровавленное лицо, шагнул к Зыбину и ловко, сильно ударил его снизу в подбородок. В глазах у Юрки потемнело. "Не упасть!" – приказал он себе и отступил на два шага, выигрывая те миги, в которые спадала с него дурнота. Голубь надвигался и шипел:

– Убью, подлюка! Убью, как собаку!

Вдруг быстро метнулся назад, к винтовке. Навалились на обоих, тяжело, гроздьями. Руки назад и в разные стороны. Голубь матерился, деланно вырывался. Юрка стоял спокойно, но когда Ваня Кавуненко спросил его: "Ты что, сдурел?" – вдруг закричал не своим, пронзительным криком, так, что даже вахтенный в рубке услышал его.

– Бандит! Фашист! Зверь! Зверь! – кричал Юрка.

С ним приключилось что-то вроде припадка.

Теперь жизнь каюты № 64 стала совсем иной. Уже не было больше долгих бесед "за политику", редко кто брал в руки книжку, Юрка отговорил морские байки, и даже Фофочка поунялся и уже не рассказывал о своей любви. Сашка здорово похудел, ходил какой-то взвинченный, будто чуть-чуть пьяный. Витя Хват являлся с вахты злой, мокрый, следил сапогами, ругался, когда Зыбин выгонял его в коридор разуваться, потом, скинув мокрое, карабкался к себе наверх, с тихими, блаженными матюгами вытягивался на койке.

"Молнии" шли теперь косяком. Рекорды в "Молниях" и призывы "равняться на…" мало кого занимали, но у доски, где проставлялись цифры: "Общий улов… Заморожено… Упаковано… Мука…"- народ толпился каждое утро.

Рыба шла хорошо, просто удивительно, что совсем недавно здесь нельзя было поймать ни одной сардинки. За сутки морозили по 20-25 тонн, а 30 июня все запомнили: "Молния" была в тот день с простыню – заморозили 32 тонны.

Вахта за вахтой, один день цеплял другой, крутилась неделя за неделей, как колесики в будильнике. Забили носовой трюм и приканчивали средний. Когда поднимали богатый трал, уже не тревожились: "А ну, как последний" – и если вытаскивали иной раз мешок пустым, не расстраивались: дело случая. Ну пошла рыба на вскид, а может, разогнали косяк дельфины или макрели.

Потеплели радиограммы с базы Гослова, уверенность Арбузова в успехе рейса передалась сначала маленькому начальству, а от него большому – совнархозу, Киеву, Москве.

К середине июля забили наконец средний бездонный твиндек, и все сходились на том, что если и дальше так пойдут дела, то через неделю можно будет поворачивать на север, август встретить в Гибралтаре, а еще через неделю швартоваться к родной стенке. Уж сколько раз, словно наяву, ощущали они этот мягкий толчок о причальные кранцы – старые покрышки, вытертые до корда,- сколько раз их видели во сне…

Однако вдруг опять пошли перебои с рыбой, акустики потеряли косяки, находили маленькие, пуганые, зацепить их было трудно, и сардина попадалась сорная, перемешанная со скумбрией и ставридой. Морозили и скумбрию и ставриду, но все равно, по здешним понятиям, получалось мало: семь-восемь тонн в сутки.

Перебои с рыбой дали людям небольшой отдых. Два дня отсыпались напропалую, а потом опять потянулись к книжкам, шахматам, разумеется, забивали "козла", по вечерам в столовой снова начали крутить кино, а ночью на корме под прожектором удили королевскую макрель. И вот тут-то и вспомнил Витя Хват, что через три дня стукнет ему ровно двадцать пять – четверть века, дата серьезная, требующая к себе уважения.

Каюта № 64 заволновалась. Зыбин стал во главе оргкомитета по проведению торжеств. Он потребовал у Хвата список гостей.

Очень нелегко было Хвату составить этот список. Сначала он думал пригласить Ваню Кавуненко, своего бригадира, и Сережку Голубя – как-никак кореш. Но Сашка шепнул ему, что, если явится Голубь, Юрка уйдет обязательно и он, Сашка, тоже уйдет. Драка на баке обсуждалась два дня, и почти все были на стороне Зыбина. Гидроакустику Кадюкову, который дал Голубю ружье, сделали внушение, а с Голубем имел разговор Ваня Кавуненко. Что он ему сказал, никто не знает. Тралмейстер Губарев сообщил, что "беседа прошла в обстановке взаимопонимания", то есть Ваня Сережку не бил. Это точно. После "беседы" Сережка, выражаясь словами деда Резника, "весь ушел а ракушку и втянул рога". Так что и с Ваней Сережке навряд ли будет приятно снова встретиться. Прикинув все это, Хват понял, что Голубя, видно, лучше не звать, хотя и кореш.