Леонид Платов - Искатель. 1970. Выпуск №3

— А если Колесников вернется до ночи?

— Непременно передам, что вы спрашивали его.

Она перевела дух.

«Он жив, это главное. Иначе мне сказали бы о его смерти, а не об этой загадочной командировке. А если по-военному говорить, то был жив на сегодняшнее число, на такой-то час».

…Тишина внезапно разлилась над ночным Севастополем.

Начальник эвакуационного отделения сверился с часами:

— Точно — двадцать четыре ноль-ноль, — сказал он. — Объявляется перерыв до четырех ноль-ноль. Фашисты отправились шляфен. За это время, доктор, вам надлежит все исполнить. Не только закончить погрузку, но и успеть как можно дальше уйти от Севастополя. Таковы здешние порядки.

Транспорт с конвоем должен выйти не позже чем за два часа до рассвета. Это единственный шанс. Подобно кошке у щели, немецкая авиация сторожит выход из гавани.

Такая неправдоподобная тишина разлита вокруг, что даже не верится. Только весной в лунные ночи бывает подобная тишина. Но ведь теперь как раз весна и луна во все небо.

Забежать в штаб еще раз не хватило времени. Неужели же она так и уедет, не повидавшись с Виктором?

Она решила позвонить в штаб с причала:

— Алло! Штаб? Скажите, вернулся лейтенант Колесников?

Но что-то пищало в трубке, щебетало, свистело. Быть может, второпях она назвала не тот номер? Потом в телефонные шумы ворвался начальственный голос, требовавший ускорить высылку на пост номер три каких-то макарон утолщенного образца.

— Пора, доктор! — сказал начальник эвакуационного отделения.

Стиснув зубы, она положила трубку на рычаг…

Расталкивая форштевнем воду, транспорт медленно вытягивается из гавани. Впереди и позади — корабли конвоя. Идут друг за другом, как по ниточке.

Огни погашены, иллюминаторы задраены. Только на мостике гигантским светляком висит картушка компаса под козырьком. Все напряжены предельно, как бы оцепенели в ожидании. Пулеметчики и зенитчики, сидя на своих седлах, глаз не сводят с неба.

И все дальше, все невозвратнее уплывает берег. Издали Севастополь выглядит как груда камней. Лишь кое-где раскачиваются между камнями языки пламени и тлеют уголья.

Спустя час или полтора она снова поднялась на палубу из трюма, где лежали раненые, — всего на несколько минут, чтобы подышать немного свежим воздухом.

Блестки на черной глади переливаются, мерцают. Трудно смотреть на море из-за этих блесток. Щемит глаза, забивает слезой.

Стоя на борту транспорта, согнувшись в три погибели в своей насквозь продуваемой шинелишке, она думала о том, что любила Виктора всегда, и только его, одного его! Любила в Крыму и потом в Москве, вернувшись из Крыма. Любила даже после того, как вышла замуж. Только Виктор был ей нужен. А тот, другой, не нужен.

Но чтобы до конца понять это, понадобились полгода войны и одни сутки пребывания в осажденном Севастополе…

Тлеющих угольев во мраке уже не видно. Впереди неуклюже переваливается с волны на волну один из военных кораблей, охраняющих транспорт. Мерно вздымается и опадает искрящееся ночное море.

До Поти еще так далеко, столько часов пути…

Во сне Колесников услыхал колокола громкого боя. Они звучали все громче и громче.

До смерти не хотелось покидать теплое логово сна. Но колокола не унимались. Он неохотно открыл глаза. Было уже утро. Широко расставив ноги, высился над ним «мертвоголовый», потряхивая связкой ключей.

Колесников вскочил на ноги.

— Не спать дольго! — наставительно сказал тюремщик. — Гулять должен, гулять!

Но Колесников уперся ногами в порог, уцепился за притолоку двери. Это, конечно, ни к чему не привело. Тюремщик позвал: «Ком хир, Альберт! Ком хир, Вилли!» Подбежали двое других «мертвоголовых». После непродолжительной борьбы им удалось оторвать пальцы Колесникова от притолоки.

С силой толкнули его в спину. По инерции он пробежал несколько шагов, споткнулся о порог и кубарем скатился по ступенькам.

Поднявшись с земли, Колесников увидел то, что видел уже вчера: высокие деревья, сирень, громоздившуюся вдоль аллей, безобидные пестренькие цветы. И все это празднично-ярко, выпукло, будто отражается в фарах машины! Нет, не в фарах, а в этих вон шарах на высоких шестах, которые понатыканы всюду.

Пейзаж неподвижен. Даже утреннее солнце выглядит так, будто его приколотили гвоздями к небу над оградой.

Короткое время сад оставался в этом неподвижном положении! Колесников покачнулся, как от толчка в грудь. Ага! Появление его в саду замечено!