Исай Давыдов - Он любил вас. Девушка из Пантикапея (сборник).

Мы с Витькой беспомощно развели руками.

— Ничего, — утешил ее Витька. — Весной что-нибудь придумаем. А пока что твоя работа — учиться.

На другой день Витька позвонил мне в адвокатскую коллегию.

— Надо встретиться без Корнелии, — сказал он. — Есть разговор.

Я пришел к нему вечером с юридических курсов, на которых вел занятия.

Витька вытащил из стенного шкафа начатую бутылку коньяка, разлил.

— Пей, — сказал он. — Мне сейчас нужно будет тебя уламывать. А пьяных уламывать легче.

— В чем дело? Зачем меня надо уламывать?

— Понимаешь, Мишка… Мне все больше кажется, что мы с тобой совершаем преступление… Что мы прячем от людей то, что не имеем права прятать.

— Ты имеешь в виду Корнелию?

— Дело не в Корнелии. Дело в ее знаниях. Она наверняка знает то, чего не зйаем мы. Что-нибудь такое, над чем мы бьемся. По крайней мере, ее знания по математике поразили меня. А есть ведь еще физика и химия… Я плохой физик и никакой химик. Я не могу разобраться в том, что она знает.

— Что же ты предлагаешь?

Я уже понимал, что придется сдаться. Я уже готовился к худшему. Витька говорил правду. Пока мы считали Корнелию всего лишь дикаркой, побывавшей в космосе, — это одно дело. Но она оказалась совсем не дикаркой…

— Что я предлагаю? — повторил Витька. — Я пока ничего не предлагаю. Я просто думаю. Важно решить это в принципе.

— В принципе ты прав. И, чтобы понять это, совсем необязательно пить коньяк.

— Давай все-таки выпьем, старик! Хотя бы за то, что мы это, наконец, поняли!

Витька подмигнул и поднял свою рюмку.

— Если сделать такую штуку, — вновь заговорил он спустя две-три минуты. — Написать в Президиум Академии наук. Объяснить все. В том числе и все человеческое… Ну, что Корнелия к нам привыкла… Что мы, в общем, тоже к ней… Попросить, чтобы не увозили ее от нас, чтоб не поднимали шума в печати. Это ведь не так сложно… Люди же там — поймут! В конце концов она и сама вряд ли захочет уехать от нас… Так, кажется, если я хоть что-то понимаю?

— Не знаю, — мрачно сказал я. — Не уверен.

— Ну, ты еще с детства всегда рассчитывал на худшее. Тебе, наверно, поэтому было легко жить. Не всегда ведь получалось худшее…

Я усмехнулся.

— Не будем сравнивать, старик, кому было легче жить. Это темное дело. У каждого характера есть свои минусы.

— Может, ты и прав… Так вот, я подумаю над таким письмом. А потом мы его вместе почистим.

— Думай!

…Витька написал хорошее письмо. Там почти нечего было чистить. Такое письмо можно было посылать совершенно спокойно. И все-таки, когда мы его посылали, у меня на душе кошки скребли. И было такое ощущение, будто я своими руками отрываю от себя Корнелию. Но не послать это письмо я уже не мог. Не имел права не послать.

…Человек привыкает ко всему. В том числе и к той постоянной боли, которую сам себе причинил.

Мы продолжали жить так же, как жили раньше. Несколько раз мы ходили с Корнелией в театр и на концерты, каждую неделю бывали в кино. Она ничему не удивлялась и вела себя так, как будто уже не раз до этого бывала и в кино, и в театрах, и на концертах. Все ее вопросы касались только быта и истории, то есть содержания того, что она видела, но никак не техники исполнения. Она не удивлялась ни электричеству, ни радио, ни телевидению, ни многому другому, чего не было ни в древнем Риме, ни в древнем Пантикапее. Должно быть, все это стало для нее привычным еще на корабле Гао. И, может быть, именно потому, что она не удивлялась никакой технике, нас поразила ее реакция на проигрыватель, обыкновенный электрический проигрыватель, который принес в Витькину комнату его сосед, чтобы послушать новенькие пластинки Робертино Лоретти.

Корнелия не отводила взгляда от крутящегося черного диска. Она жадно ловила каждый звук, каждое слово певца. Я вначале подумал, что ее, как ребенка, занимает сам процесс движения пластинки.

Но вскоре я понял, что ее занимала не только пластинка. Она услышала знакомые, понятные слова. Пусть эти слова были, с ее точки зрения, искажены, пусть она плохо понимала смысл песни, но что-то она понимала — это было бесспорно.

— Qui cantat? [17] Кто поет? (лат.) — спросила она.

— Puellus, — ответил я. — Мальчик.

— Ubi cantat? — снова спросила она. — Где?

— In Roma, — ответил я. — In Italia.

— Vehere fas illuo? Ехать можно?

— Нет, — сказал я и покачал головой. — Пока нет.

Она не стала спрашивать, почему нельзя. Она знала уже, что не понимает многих сложностей нынешней жизни. И знала, что не поймет их, пока не изучит язык настолько, чтобы свободно читать и разговаривать.