Аркадий Адамов: Искатель. 1970. Выпуск №5

Ну это уж слишком. К черту! Лобанов досадливо нахмурился и потянулся к лежавшим на столе сигаретам.

В этот момент в кабинет вошел молчаливый, подтянутый Храмов, его заместитель, и Лобанов настороженно взглянул на него, словно тот мог подслушать его мысли.

Храмов коротко и невозмутимо доложил:

— Пришел ответ из Ташкента. От Нуриманова. Семенов там действительно жил и работал. Три года. Потом исчез.

— Ну что ж. Ташкент — это то, что надо. Через два дня Семенов расскажет нам об этом подробнее, надеюсь. И как жил, и как работал. Через два дня, Коля. Понял?

Храмов сдержанно усмехнулся.

— А пока что, — продолжал Лобанов; хмуря свои пшеничные брови, и на круглом улыбчивом его лице проступила озабоченность, — пока что требуется одно: полная изоляция от внешних… влияний, что ли. Володя на месте?

— Так точно.

— Значит, все связи Семенова в городе оборваны. Сестра — навещает?

— Нет.

— За два месяца ни разу не навестила, А ведь отношения хорошие, даже очень хорошие. Странно… — задумчиво покачал головой Лобанов.

— Племянница раза три приходила, С передачей. Вчера была.

— А виделась с ним?

— Нет.

— Передачу проверили?

— А как же. Жаткин смотрел.

— Ну и что?

Храмов удивленно взглянул на Лобанова.

— Нормально.

— Да, да, он ведь докладывал, — махнул рукой Лобанов, досадуя на свою забывчивость. Затем, подумав, спросил: — А что собой представляет племянница?

— Школьница. В девятом классе. Скромная девчушка, тихая. Видел я ее.

— Гм… А мать, кажется, живет… весело, а?

— Так точно.

— В какой школе девочка учится?

— В четырнадцатой, — и, чуть помедлив, Храмов добавил: — Где мой Толька.

— Ну, твой еще в третьем.

— Так точно.

— Ох и парень у тебя. Умора одна. — Лобанов с улыбкой покачал головой. — Встретил его вчера. Просто умора, — повторил он.

— Из школы шел?

— Ага. Одну важную вещь мне сообщил. Спрашиваю: «Ну как, старик, дела на работе?» — «А, дела! — говорит. — Отвлекаюсь», — «С кем за партой-то сидишь?» — «А, сижу!.. С девчонкой». — «Что, — спрашиваю, — не уважаешь?» Так он мне, представляешь, говорит: «Деформировались девчонки, даже фартуки перестали носить». Деформировались, а?

Лобанов рассмеялся. А Храмов покачал головой и озабоченно произнес:

— Начитанный невозможно. Не знаешь иной раз, что и отвечать.

— Да, пошел народец, — ухмыляясь, согласился Лобанов и добавил: — А некоторые девчонки действительно деформировались. Это надо иметь в виду. Как фамилия сестры-то?

С лица Храмова стерлась улыбка, и он с обычной сухостью ответил:

— Стукова Нинель Даниловна.

— А она, часом, в Ташкенте не жила?

— Можно узнать.

— Надо узнать, — поправил его Лобанов. — И когда сюда, в Борек, приехала? И где муж? Словом, все надо узнать. Дочку-то как зовут?

— Валентина.

— А по батюшке?

— Узнаем.

— Вот-вот. В случае чего… понимаешь?

— Так точно.

«С ним работать можно», — удовлетворенно подумал Лобанов. И вдруг невольно представил, как сидит за завтраком семья Храмовых. Ведь он всех их знал, и бабушку тоже. И статную, красивую жену Храмова, Зину, костюмершу городского драмтеатра, на которую заглядываются все мужчины, но которая беззаветно любит своего неразговорчивого Николая. Хотя однажды… Да, все было в этой семье, и все, между прочим, она выдержала. И Николай вел себя, говорят, в той истории как надо. И осталась семья, и все как будто наладилось. Жизнь… Течет, катится через омуты и мели. Лобанов невольно вздохнул и вдруг подумал, что он, наверное, был бы рад даже этим омутам и тоже все бы перенес, все бы сохранил.

— Ну, я пойду, — сказал Храмов.

Лобанов кивнул в ответ.

Оставшись один, он принялся рассеянно перебирать бумаги, требующие его подписи, и никак не мог сосредоточиться.

Лобанов досадливо отодвинулся от стола, прошелся по небольшому кабинету наискосок, от угла продавленного дивана возле двери до сейфа, стоявшего за столом, рядом с креслом, потом подошел к окну.

По улице медленно, робко шла весна. Мокрый, выпавший ночью снег еще лежал, как отсыревший сахар, на крышах, карнизах, во дворах, тяжело цеплялся за голые ветви деревьев, но мостовая уже была исполосована темными, неровными колеями, из-под колес машин и троллейбусов летели грязные брызги, а на тротуарах снег был и вовсе истоптан, превратившись в жирную грязь, В зябком воздухе висел белесый туман. Стены домов сочились сыростью. Весна… Еще одна весна в этом городе.

Лобанов, вздохнув, вернулся к столу и остервенело, словно стараясь отвлечься от чего-то, принялся за бумаги, про себя удивляясь этой минутной тишине в своем кабинете, когда никто почему-то не врывается, не звонит телефон, не сваливаются одно за другим неожиданные происшествия и неприятности.