Люда Тимурида - Моя профессия ураган

Я и сама не поняла, что уже пою… Со мной это иногда случалось в минуту большой радости… Мысль и ее исполнение у меня почему-то не отделяются перерывом… Почему-то вспомнилось, как кто-то из близких говорил мне, что мы, женщины, поем, когда любим… Я снова с ним, и меня не разлучат годы! И что я часто начинаю незаметно для себя петь, когда сердечко мое вдруг набухает прорвавшейся любовью, задыхаясь от любви, верности и преданности. Как птица весной. И звенит тонким хрусталем моего голоса.

Почему-то я немного испугалась таких дурацких мыслей, но меня всю полностью захватила песня, рассеяв все. И я уже забыв про все пела, привычно переливаясь душой вместе с песней… Став песней… И все ушло прочь… Все осталось где-то далеко…

Полудетский голос у меня оказался очень прозрачным, высоким и чистым, как хрустальный звон… И в то же время мог легко брать любую ноту в диапазоне четырех октав… Поглощенная легко взмывшим в небо пением, выпевая и насыщая теплом и сердцем, нет — кристальным, искрящимся прохладным духом каждую ноту — так я ощущала, я даже не обращала внимания, что пою… А пела я странную старинную аэнскую песню…

— Мой друг, — пела я, — я даю тебе свою руку! Я даю тебе мою любовь, всю любовь моего сердца, самое драгоценное, что у меня есть — она дороже мне всех сокровищ; я даю тебе себя саму раньше всех наставлений и заповедей. Ну а ты отдаешь ли себя? Свое сердце? Пойдешь ли вместе со мной в дорогу? Будем ли мы с тобой вместе неразлучны до последнего дня нашей жизни?

Я честно клянусь, что поглощенная словно неоткуда взявшейся во мне песней, я даже не сразу поняла, что пою, и кому пою… Что он незнакомец. Я не хотела!!!

И очнулась, только когда поняла, что он, затаив дыхание, стоит со мной на руках и прислушивается к моему пению…

Я покраснела до корней волос и оборвала песню…

— Вот ты какая… — заворожено сказал тот же голос. Я краешком глаза стрельнула в него и уткнулась ему в грудь, пряча заалевшее лицо. Я чуть снова не заплакала от стыда. Как он был красив!

— Я… я… забылась… Я не такая… — сквозь нахлынувшие слезы, запинаясь, еле выговорила я. Так опозориться перед незнакомым человеком! Что он обо мне подумает!

— Ну вот, мы снова заревели! — огорченно сказал он. — А я уже думал, что ты райская птица…

— Вы… вы не думайте обо мне плохо… — ревя и поднимая вверх заплаканное лицо, сказала я. Но увидела только осторожно закрывший от снова хлынувшего дождя меня плащ и его подбородок, ибо он смотрел на небо… — Я не хотела… Я забылась… Я забыла, что я не сама… — путалась и пыталась объяснить я… -

Я не для вас пела!

Он рассердился.

Я только хуже заревела.

— И сверху дождь, и под плащом дождь, — весело сказал этот красивый голос… -

И если ты будешь так реветь, я вытру тебе слезы платком, — пригрозил он. — Не бойся, я ничего не слышал…

— Ага, — шмыгнула носом я. — Разве что глух на два уха…

Но, испугавшись угрозы, слегка затихла, оставив рев и только всхлипывая…

И потихоньку снова задремала, во сне незаметно крепко обхватив его за шею и лишь иногда пуская слезу… Для порядка… Чтоб он не очень задавался и успокаивался…

Я то снова встревожено и напряженно просыпалась, слушала стук его сердца, вдыхая его запах кожи и волос и еще каких то трав, то, утешаемая его голосом, дрожа, снова погружалась в странную, охватившую меня, непривычную мне полудрему и слабость. Я прижималась к нему, как к опоре и защите… И мне почему-то казалось, что так начинается наше счастье…

Только, мне кажется, что мы дошли что-то очень быстро… Четыре часа — так мало!!!

Но как ни длится счастье, оно кончается. Мы, наконец, вышли из леса… И, судя по всему, уже попали в дом… И меня осторожно поставили на ноги. Как пугливая птица, я осторожно оглянулась, не решаясь выпустить из рук своего спасителя и грозясь снова заплакать.

— Ну-ну, — добродушно сказал он, — если вы собираетесь опять меня заплакать, то я, пожалуй, надену лучшую рубаху. Смелее! — приободрил он меня.

Я крепко стала на землю, все так же держа одной рукой его на всякий случай за шею, внимательно осматриваясь, не грозит ли мне из темных углов невинных уютных стен этого крошечного замка, какая-либо страшная опасность…

Людей я совершенно почему-то не боялась. Выросшая в таком месте, где абсолютная честь и уважение к женщине были таким же незыблемым законом природы, как ежедневный восход солнца, я скорей бы поверила в то, что мир обрушился, чем в плохое отношение взрослого. В моем мире женщина или девушка, идя через темный лес, увидев ночью незнакомого мужчину, доверчиво догоняла его, радуясь, что не будет идти одна и не будет так страшно. Мужчина, рыцарь, всегда охранит от диких зверей и прочих опасностей. Чисто мифических, честно говоря. Почитание женщины и чести, утверждение святости любви и священного таинства брака, охраняли женщин лучше десятка наемных телохранителей. Ибо не существовало доступных женщин, этого дьявольского проявления, а значит и самой возможности для распущенности и проявления блуда. При этом распущенность мужчины была бесчестием. Грязные мысли были позором, подлость и грязь — подлостью и грязью, а не донжуанством. Уже то, что он на это способен отталкивало от него людей похуже копошащихся паразитов и резкого отвратительного запаха. Нечистоплотность в отношениях с женщиной граничит с подлостью. У нас так называемый "разврат" был тем, чем он и являлся — бесчестием и неблагородством, полной деградацией до самого грубого скотства, вещью, совершенно невозможной для мужчины. Противоестественной и позорной.