Люда Тимурида - Моя профессия ураган

— А как же пройти по этому тонкому лезвию меча, если отовсюду грозит ей гибель? — расстроилась я.

— Иди по пути человечности, и никогда даже и подумать не сможешь о том, чтобы попасть в ямы. Только когда нарушается человеческое, когда теряют стыд, срам, совесть, сердце ради своего ублажения ли, удобства, когда настолько обезумевают, что могут убить беззащитного еще ребенка в лоне, ради своего спокойствия или комфорта и беззаботности жизни, то опускается меч закона. Ведь все эти отклонения, хотя и прижили их на нашей земле благодаря западникам-иудам, есть ужас и бесчестие человеческое, недостойное звания человека…

— Мы подружились с Чарой, — сказала я Хану. — Мы много говорили, но все наши беседы неизменно сводились к тому, что мужчина обезумевает лишь тогда, когда видит полное, мощное, лучистое счастье женщины. Что яснее слов говорит о том, что Его именно любят, а не питают страсть, или вожделение членов к породистому производителю. Ибо только любовь преобразует страсть в чистоту, экстаз, любовь и счастье… И поверх всех секретов стоит Любовь Женщины, мощная, чистая, ликующая, преображающая все, чего касается. И именно эта любовь ведет, зажигает, сводит с ума мужчину поверх всего… Тогда женщина становится

Ведущей, когда она затрагивает сердце.

Хан, тэйвонту воспитавший меня, о чем-то задумался.

— О чем ты думаешь? — спросила я. — Ты все еще осуждаешь меня?

— Я подумал, что некоторые чисто психологические аспекты искусства гаэтан было бы хорошо ввести в подготовку тэйвонтуэ. И ты могла бы провести с глупыми девчонками цикл бесед.

Я ахнула.

— Ухон же монастырь!

— Ну и тэйвонту все же женятся, хотя и к концу жизни, как балерины.

Учитывая то, что тэйвонту женятся в основном на тэйвонтуэ, то есть воспитанницах Ухон, — ехидно подумала я, — интерес Хана к воспитанию молодых тэйвонтуэ был совершенно понятен.

— Угу, — сказала я.

— Правда, гаэтаны и тэйвонту вообще-то испокон веков враждуют… — с сомнением протянул Хан, пытаясь сохранить достоинство. — Что об этом говорить! Проклятые гаэтаны! Даже речи о них нельзя вести. Лучше тебе забыть все это, как и положено хорошей девочке… — он гордо отвернулся…

— Ты уже забыл, правда, что я уже совсем не хорошая девочка, а беззамужняя мама юной байстрючки, — сказала я, отворачиваясь. — И судя по всему, скоро будет и вторая. Сегодня как раз полнолуние.

Я нимало не сомневалась, что эта история станет фольклором и будет слово в слово передаваться среди обладающих абсолютной памятью молодых тэйвонту и тэйвонтуэ. Ну и на счастье. Может какой-то девчонке поможет.

…Покончив таким образом с мамой, Лан занялся дочкой. Точнее сказать, он вовсе не хотел, даже когда стал хоть немножечко соображать, ни отпустить, ни освободить, ни подняться с меня. Хотя я самым наглым образом лежала голой спиной на полу.

Но я резким движением высвободилась, собирая по комнате кусочки своей одежды, словно то были остатки моей гордости.

Меня даже не назвали женой!

А девок, простите, полно.

Настроение снова портилось, и я почти уже снова начинала рычать зверем.

Лан, переодевшись, хладнокровно взял меня на руки, не слушая моих сопротивлений. Я глупо смирилась. Если уж суждено, то побуду с ним, пока не уедет. Глупо было сопротивляться объятию, когда тобой перед этим три часа подряд натирали и полировали пол.

Савитри перекочевала к отцу, который занялся ей самозабвенно, словно сам был ребенком. Та что-то радостно гулила, хотя уже вполне умела говорить.

Впрочем, нельзя сказать, чтоб он оставлял меня. Одной рукой с Савитри, другой со мной, забыв что-то в моей одежде. Я бездумно смотрела, как он играет с дочерью, отдаваясь сама его руке. Дочь была довольна и увлечена. Они уже совсем спелись друг с другом.

— Кстати, вы не ранены? Стрелы у Савитри были отравлены, — вспомнила я.

Лан только хмыкнул и не пошевелился. Тэйвонту глухо выругались и начали осматривать одежду.

Я совсем не помню, сколько так мы были. Время выпало куда-то. Видимо голова совершенно отключилась, так что я только туповато глядела на происходящее, ничего не соображая. Только когда его рука оказалась там, где ей совсем быть не следовало, особенно у "хорошей девочки", я попыталась отодвинуться. Я понимала, конечно, что это глупо, после всего, что с нами произошло, но ничего не могла с этим поделать.

Посадив меня на колени, второй рукой он не отпускал меня. Его, видимо, это тоже не устраивало, потому что спустя какое-то время мы опять очнулись на полу, не слишком то соображая, как мы там оказались.